Александр Грин (Александр Степанович Гриневский)



         Нож и карандаш


                I

     Если  бы  он  не  заболел, — сказал капитан Стоп шкиперу Гарвею, — клянусь
своими усами, я выбросил бы его в этом порту. Но это его последний рейс, будьте
покойны. Такого юнги я не пожелал бы злейшему своему врагу.
     — Вы правы, — согласился Гарвей.
     — Вчера,  после  восьми,  когда я сменился с вахты, — продолжал капитан, —
прихожу  я  к  себе в каюту, а навстречу мне он: выскочил из дверей и хотел уже
задать  стрекача. Я поймал его и хорошо вздул,  потому что, изволите видеть, за
пазухой у него торчала украденная у меня бумага.  Негодяй повадился воровать ее
для  своих  проклятых  рисунков.  Помните, как в прошлом месяце пришлось заново
перекрасить  кубрик?  Все  стены  были сплошь разрисованы углем да растопленным
варом!
     — Что говорить! — сказал  шкипер. — Я сам застал его на вахте с карандашом
и, должно  быть,  вашей  бумагой.  Слюнит  и  марает у фонаря.  Кроме  того, он
слабосилен и неповоротлив.
     — Жаль,  что  его  сегодня  скрутила болотная лихорадка! Я с удовольствием
прогнал бы его: не пожалел бы дать свои деньги на проезд домой.
     Разговор  этот  происходил  на  палубе  шхуны  "Нерей".  Давид  (предметом
разговора  был  недавно  поступивший  юнга  Давид О'Мультан) заслужил немилость
капитана  непомерной  страстью  к  рисованию. Он рисовал все, что попадалось на
глаза,  и  на  чем  угодно: оберточной бумаге, досках, папиросных коробках... В
портах  он  рисовал  улицы,  сцены  портовой  жизни, дома, корабли и экипажи; в
местах  же  необитаемых — странные фантазии, в которых девственные леса, птицы,
бабочки-раковины  сплетались  в  грациозно сделанные арабески: узор и картина —
вместе.  Все  матросы  "Нерея"  были изображены им. Нарисовал он и капитана, но
Стоп,  увидев рисунок, был поражен весьма нелестным сходством рисунка с собой и
порвал его на клочки.  Когда О'Мультана отпускали на берег, он всегда опаздывал
к назначенному  сроку  возвращения,  приходя  с  дюжинами  различных  картинок.
Рассеянный, задумчивый Давид вообще не годился для напряженной морской работы и
сурового корабельного дела. Каждый день он попадался в какой-нибудь оплошности,
за что его жестоко били и оглушали самыми отчаянными ругательствами.
     — Словом, — заключил  капитан, — мямля  эта  мне  не  подходит. На корабле
малярам делать пока у меня нечего, ватервейс покрасить могу и я.
     — А что теперь с ним? — спросил Гарвей. — Лучше ему?
     — Не знаю.  Боцман  дал  ему хины и лимонаду. Мы здесь простоим неделю, за
это время он встанет, и я наконец уволю его. Баста!
     "Нерей"  стоял в маленьком  попутном порту Лиссе на рейде, в четверти мили
от гавани.
     — Ну, а как ваши дела, Стоп? — спросил Гарвей.
     — Дела плохи, — мрачно заявил капитан. — На шерсти я потерял восемь тысяч,
на джуте одиннадцать, а между тем за долги грозят описать судно. Вы знаете, что
в  моем  сундуке  лежат  пятьдесят  тысяч  золотом,  которые я должен  передать
здешнему  купцу  Сарториусу. Деньги эти получены за его опиум, проданный мною в
Мальбурге. На днях  Сарториус  приедет за деньгами... Так вот, Гарвей, дела мои
так плохи, что, не будь я честным моряком Стопом, я с удовольствием прикарманил
бы эти деньги и глазом бы не моргнул.
     Моряки разговаривали довольно громко, сидя на корме под тентом, за столом,
украшенным  тремя  пустыми  и  тремя  полными  бутылками  доброго старого вина.
Невдалеке  у  штирборта  два  матроса чинили ванты. Ветер дул в их сторону. При
последних  словах  капитана  один из них, некто Грикатус, человек сорока лет, с
черными маленькими усами, вздернутым носом и глубоко запавшими темными глазами,
сказал Твисту, товарищу:
     — Слышь, Твист, что капитан сказал?
     — Что-то о деньгах...
     — Ну да...  "У  меня,  говорит,  чужих  денег  пятьдесят  тысяч".  Украсть 
бы их!..
     — Похоже на то, — пробормотал Твист, — верно...  кажется, он так и сказал.
Выпивши, значит, болтает.
     — Ну, вот что, — сказал  между  тем  Стоп  Гарвею, — месяц  мы  не  видели
берега, и сегодня следует  погулять. Я отпущу всех до утра: сторожить останутся
старик  Пек,  да...  этот  Давид. И мы с вами проведем сутки на берегу. Кстати,
зайдем в здешний клуб, попробовать счастья в игре.
     — Ладно, — сказал шкипер.
     Капитан  свистнул  вахтенного,  освободил его, отдал распоряжения, и через
час команда "Нерея" во главе с капитаном, вся одетая по-праздничному,  выбритая
и жадная, схлынула с двух шлюпок на Лисс разорять прекрасные заведения.
     На "Нерее"  осталось двое:  преданный капитану старик матрос Пек и больной
Давид.
     Давид  лежал  в  кубрике  один  (Пек  жил  в  каюте  боцмана).  Он спал, с
перерывами,  все  утро  и  весь день и проснулся в полночь. Озноб и жар прошли,
остались  —  большая  слабость,  головная  боль.   Такое  временное  облегчение
свойственно перемежающейся лихорадке.
     Давид знал, что все,  кроме него и Пека, на берегу, но, очнувшись, был все
же  неприятно  поражен  полной  тишиной  судна.  Легкие  скрипы,  шорохи  сонно
покачиваемой  ночной  зыбью  шхуны  звучали сумрачно и неприветливо. Над столом
горела  висячая  лампа: огонь ее давал скупой свет и много теней, кутавших углы
кубрика в жуткую тьму.  Над трапом в полукруге люка  блестели звезды; под полом
пищали крысы.
     Давид   встал,  придерживаясь  за  койку,  выпил  из  остывшего  кофейника
несколько  глотков  кофе,  съел  холодную  котлету  и  пободрел.  Спать  ему не
хотелось.  Подперев голову кулаком, О'Мультан стал мечтать о том времени, когда
он  сделается  знаменитым  художником.  Мечта потянула к деятельности. Вынув из
сундука  неоконченный  рисунок,  Давид только что провел несколько штрихов, как
вдруг  услышал тихий плеск весел — лодка, видимо, плыла к шхуне. "Наверное, это
наши.  Отчего же так тихо?  Обыкновенно  приезжают без шапок и поют", — подумал
Давид.
     Лодка  явственно  стукнулась  о  борт  "Нерея".  Давид прислушался, ожидая
обычного  гвалта,  но  была  полная  тишина.  Давид подождал немного, но все же
ничего не услышал, и это его встревожило. Он тихо поднялся к люку и выглянул на
палубу.
     Он  увидел  невдалеке,  у  правого  борта,  одинокую,  согнувшуюся  фигуру
человека, стоявшего спиной к кубрику. В темноте нельзя было различить, кто это.
Давид  хотел  уже  окликнуть  его,  но  в  этот  момент человек быстро припал к 
палубе,  —  с кормы  блеснул  огонек  трубки  подходившего  Пека, — и присел за 
грот-мачтой. Внезапная слабость, предчувствие ужасного сковали Давида. Он хотел 
крикнуть и не мог. Трубка Пека вспыхивала  теперь  совсем  уже  близко,  озаряя 
мясистый нос и седобровые глаза старика.
     — Эй, что за лодка?! Кто тут?! — закричал Пек, поравнявшись с мачтой.
     Ворчливый голос этот на мгновение  ободрил Давида,  лишив все происходящее
ужасающей  загадочности,  но  в  тот  же  момент  человек, присевший за мачтой,
стремительно  выскочил, замахнулся и нанес оторопевшему старику быстрый удар по
голове. Пек, не вскрикнув, упал.
     На минуту  спасительное  возбуждение вернулось к Давиду. Чувствуя, что ему
так  же  придется  пасть от руки  неизвестного убийцы, он стал тихо сползать по
трапу, не будучи в силах, как очарованный,  отвести взгляд от темной коренастой
фигуры.  Шорох  движений  заставил неизвестного вздрогнуть и обернуться лицом к
кубрику, и тусклый свет штангового фонаря упал на его черты.  Полное ястребиное 
лицо с выпяченной нижней губой не было знакомо Давиду. Думая, что его заметили,
он стремглав бросился вниз,  судорожно отшвырнул люк "подшкиперской" и, забежав
в  тесный  угол,  зарылся   среди  брезентов.   Страх  перешел  в  истерическое
оцепенение, а затем в полное беспамятство.
     Почти вслед за этим с моря донеслась громкая, грубо порхающая песнь пьяных
возвращающихся  матросов.  Убийца,  махнув  в  отчаянии  рукой на ускользнувшие
пятьдесят  тысяч,  поспешно  прыгнул в лодку, и скоро его весла  умолкли во сне
океана.


                II

     — Подсудимый Грикатус! — сказал месяц спустя после этого  судья  бледному,
унылому  матросу,  сгорбившемуся на скамье  подсудимых. — Вы обвиняетесь в том,
что 14 февраля 1917 года,  забравшись в отсутствие  экипажа  на  шхуну "Нерей",
убили, с целью  ограбить  судно,  матроса  Пека.  Что можете вы привести в свое
оправдание?
     Свидетельские показания складывались совсем не в пользу Грикатуса.
     — Я  не  виновен! — сказал  Грикатус. — Все  это  путаница  и  напраслина.
Страдаю невинно.
     Меж тем матрос Твист утверждал,  что Грикатус очень интересовался суммой в
пятьдесят тысяч и не переставал  говорить о ней даже тогда,  когда растрепанная
компания  смотрела  на  дно бутылок через горлышко, как в телескоп. Содержатель
кабака  "Ночная звезда"  показал, что Грикатус ушел раньше всех, предварительно
хватив шляпой о косяк двери и завернув  страшную божбу в том, что он, Грикатус,
будет  богат.  Береговой  сторож,  дежуривший  у  волнореза,  заметил человека,
отвязавшего чью-то шлюпку и выплывшего на рейд.
     Судебный процесс подходил к концу, как вдруг торопливо открылась дверь и в
залу  суда  вошел  доктор лечебницы Монпелье, где лежал Давид О'Мультан. Доктор
держал клочок бумаги; быстро положив клочок этот перед судьей, он сказал:
     — Вот  все,  что  требуется  для  этого  дела.  Давид,  сраженный  нервным
параличом,  как  вам  известно,  был целый месяц не в состоянии ни говорить, ни
двигаться. Сегодня в десять часов утра он проявил признаки сознания. Знаками он
объяснил  мне,  что  ему нужны бумага и карандаш. Когда принесли требуемое, он,
немного подумав,  быстро и отчетливо набросал тот самый рисунок, который я имею
честь и счастье представить вам,  господин судья. Как видите,  здесь изображено
характерное лицо - по-видимому,  точное  изображение лица  убийцы. Под рисунком
подписано: "Портрет преступника. Найдите его..."  Если это обстоятельство может
пролить свет на дело, я думаю, что исполнил свой долг.
     Рассмотрев  правильный,  четкий  рисунок, весь состав суда не мог более ни
ошибаться, ни колебаться. В крупном ястребином лице с толстой  нижней губой все
признали известного лисского вора Джека Ловайда, служившего год назад поваром у
губернатора этой провинции.  Джек был известен в маленьком порту как устроитель
всякого рода темных делишек, вечно шлявшийся по передним и кухням.
     Пока выследили и поймали преступника, сознавшегося не без кривляния в том,
что,  подслушав  разговор  пьяного Грикатуса о купеческом золоте, украл шлюпку,
выплыл к шхуне и убил Пека, — прошло много времени; Грикатус досыта насиделся в
тюрьме.
     Сарториус  взял  Давида к себе, и, посыпав, где надо,  золотом,  дал свету
нового  оригинального  художника.  Несколько  военных  рисунков  О'Мультана  на
выставке  "Просветителей"  привлекли  общее  внимание. Характерной особенностью
рисунков  этих  было  то,  что в каждом воине, поражающем врага, были всё те же
неизгладимо  запечатлевшиеся  черты:  круглое  ястребиное лицо и толстая нижняя
губа... — след нервного потрясения.



     Подшкиперская — чулан под кубриком, где сохраняются корабельные материалы: 
пенька, канаты, фонари и т. п. (Прим. автора.)

_______________________________________________________________________________



     К списку авторов     В кают-компанию