Александр Грин (Александр Степанович Гриневский)
Штурман "Четырех ветров"
Во всей той окрестности не было ни одного человека,
который мог бы его услышать.
Сервантес
Шатаясь, я придерживался за складки его плаща, изображая собой судно,
буксируемое против ветра. Он неуклонно подвигался вперед и, как подобает
морскому волку, тщательно рассматривал мрак. Ветер, проносясь со скоростью
шторма, свистел нам в уши, словно стая обезумевших мальчишек. Выпитая водка
кое-как согревала внутренности, предоставляя коже зябнуть и коченеть от ледяных
брызг дождя. В голове мелькали воспоминания: хохочущие женские рты. Но если
хоть раз в день было весело — это уже хорошо.
Неизвестно, куда мы шли, но в то время нисколько не сомневались, что идти
нужно именно в этом направлении. Зачем? Спросите об этом у штурмана. Он шагал
так быстро, что я сам не успел задать ему этот вопрос; к тому же он мне тогда и
не приходил в голову. Я брел, как слепой щенок, веселый, пьяный, мокрый и
говорливый. Я говорил страшно много. В самый короткий срок, считая с того
момента, когда мы показали тыл порогу "Свидания моряков", я выложил и вывернул
наизнанку себя всего, как наволочку; рассказал все свои секреты легкомысленно
обнажил тайны, проявил все сомнения и вытряхнул столько убеждений, что их
хватило бы иному на всю жизнь. Кроме того, я клялся самой страшной божбой и,
когда штурман начинал одобрительно рычать, приходил в явно неистовый восторг.
Подвигаясь таким образом, мы очутились не далее, как в двух шагах от воды.
Штурман втянул носом соленый запах и не допустил меня упасть с набережной, что
я пытался сделать, принимая воздух за продолжение мостовой. Я сказал:
— Спасибо тебе за то, что не всякий бы сделал на твоем месте. Будь здесь
мой дядюшка, он ласково улыбнулся бы мне с берега, даже не заботясь, способен
ли я разглядеть сквозь эту тьму его дьявольскую улыбку.
— Я хочу пить! — захрипел штурман, хватая меня за бока. — Пить! — Или я
ложусь в дрейф, и пусть меня слопают акулы, если я тронусь с места! Довольно! Я
не греческая губка, но и не черепица. Я не могу более. Я жажду.
— Нечего жаждать, — возразил я. — Морская вода с примесью апельсинных
корок — этого ли ты хочешь, бесстыдник? Или тебе мало полубочонка имбирного
пива, трех бутылок виски и полкварты персиковой настойки? Если мало — то "да",
а если довольно — то "нет!".
— Да! — воскликнул он с одушевлением пророка. — Да! И идем, Билль, как
можно скорее! Не может быть, чтобы все трактирщики легли спать. Право на борт,
пьяница с гнилыми ногами, и держись за меня, иначе, клянусь копытами сатаны,
ветер опрокинет тебя, как грудного младенца.
Здесь я принужден сделать маленькое отступление, чтобы познакомить со
штурманом тех из моих читателей, кто не встречал его ни в "Свидании моряков",
ни в "Черном олене", ни в "Рассаднике собутыльников". Он был в полном смысле
слова — мужчина. Его рыжая грива была густа, как июльская рожь, а широкое,
красное от ветра лицо походило на доску, на которой повар крошит мясо. Говорят,
что и весь он исполосован шрамами в схватках на берегу из-за лишнего
комплимента чужой красавице или нежелания уступать дорогу первому встречному,
вроде джентльмена в кэпи, — но этого подтвердить я не могу, так как никогда
штурман при мне не снимал рубашку; а снимал он ее три раза в год, по большим
праздникам. Рост его был немного пониже семи фут; глаза черные, как две хорошие
маслины, а кулаки весили бы, вероятно, по шести фунтов каждый.
Если это вам нравится, то именно таков был его портрет в те времена.
Прибавлю еще, что в правом ухе он носил серьгу, снятую им со своей покойной
жены, когда ее положили в гроб. При этом, как передают, им были сказаны
следующие знаменательные слова: "Не думай, милая моя Бетси, что я хочу тебя
обокрасть или что я стал жаден, как нищий в пустой квартире; стоит тебе встать
из гроба — и я куплю тебе сережки в четыре фунта, потолще моих пуговиц". Сказав
это, он зарыдал и вытащил серьгу из уха покойницы — на память, по его
объяснению.
За плащ этого человека я и держался, пока мы, тоскуя о невозможном,
блуждали по спящим улицам. Не знаю — было ли еще когда-нибудь темнее, чем в эту
ночь. Ветер бушевал, как дюжина цепных псов; слева и справа, сзади и спереди
бросал он отчаянные толчки, рвал одежду и затруднял дыхание. Дождь поливал нас
усерднее садовника, хотя мы и не были розами, ноги мои жулькали в сапогах,
коченели, и я, наконец, перестал их совсем чувствовать. Мы прошли одну улицу,
другую; свернули, путались в переулках, но нигде, кроме искр своих собственных
глаз, не видели никакого света. Наглухо закрытые ставни скрипели заржавленными
болтами, из водосточных труб хлестала вода, и мрак, чернее мысли приговоренного
к смерти, закрадывался в наши сердца, жаждущие веселья.
Наконец, штурман не выдержал. Стиснув зубы так, что они взвизгнули не хуже
плохого флюгера, и топнув ногой, он утвердился на месте крепче принайтовленной
бочки. Я тщетно пытался сдвинуть его, все мои усилия повели только к взрыву
проклятий, направленных против неба, ада, трактирщиков, моей особы и ни в чем
не повинной шхуны "Четыре ветра", мирно дремавшей у мола в соседстве двух
катеров.
— Ни с места! — громовым голосом рявкнул штурман, набирая как можно больше
воздуха. Это служило признаком, что он намерен держать речь, как всегда — в
подобных и иных критических случаях. — Ни с места, говорю я. Разбудим весь
город, или сами захрапим тут не хуже каких-нибудь кухарок или объевшихся
лавочников! Как?! Два джентльмена желают выпить и не могут этого сделать
потому, что в этом дрянном городе живут сурки?! Эй, проживающие здесь (говоря
это, он подошел к ближайшим воротам и ударил в них кулаком так крепко,
что вздрогнула ночь), — эй, — говорю я, — вставайте! Мы желаем с вами
познакомиться. Если же вы не слышите, я буду барабанить здесь, как обезьяна на
ярмарке, до тех пор, пока не свалюсь в грязь! Проснитесь, сухопутные крысы,
кочни капусты, пучки сельдерея! Одну бутылку — и мы удалимся! Расчет наличными!
Беснуясь, он каждое слово свое сопровождал сокрушительными ударами. Сердце
мое замерло. С минуты на минуту я ожидал, что нас окружит толпа потревоженных
жителей, и тогда будет нехорошо. Но, к моему удивлению, царствовало глубокое
безмолвие, нарушаемое лишь возгласами отважного штурмана и гулом ветра.
— Лазит в карман за словом тот, кто привык искать его везде, кроме
собственной головы, — продолжал мой спутник, сделав маленькую передышку, так
как уже охрип. — Или вы думаете, что мне с вами не о чем разговаривать?
Дудки-с! Я буду кричать вам до рассвета, потому что нет ни одной гавани в мире,
где я не менял бы золото на медяки, а серебро на свистульку! Кроме вас, есть
еще желтые, черные и коричневые балбесы, а есть и такие, что блестят почище
ваших медных кофейников! В Гаване рыбу ловят острогами, а в Судане крючками. А
где лучший хлеб, знаете ли вы, каракатицы? Я знаю — в Лиссабоне; потому что он
там бел и мягок, как девушка в восемнадцать лет! Я вам скажу, что в Индии есть
слоны и дворцы, тигры и жемчужные раковины. В океане, где я живу, как вы под
железной крышей, — вода светится на три аршина, а рыбы летают по воздуху на
манер галок! Это говорю вам я, штурман "Четырех ветров", хотя ее и чинили в
прошлом году! Попробуйте-ка прогуляться где-нибудь в Вальпарайзо без хорошего
револьвера — вас разденут, как артишок. В море, говорю я вам, бывают чудеса,
когда ваш собственный корабль плывет на вас, словно вы перед зеркалом! А где
пляшут гейши — я вам и ходить не советую, потому что вы распустите слюни.
Поросята! Я вам скажу, что есть места, где ананасы покупают корзинами, и они
дешевле репы. Видали вы небо, под которым хочется хохотать с зари до зари, как
будто ангелы щекочут в вашем носу концами своих крыльев? А леса, перед которыми
ваши цветники — вроде огородной гряды перед облаками на закате? В Шанхае чай
шесть пенни за фунт, и это первого сбора. Клянусь тетушкой черта, если она у
него есть, что сам видел раковины больше корзины, и они пестрели, как радуга.
Если б я не был пьян, я вас всех вытащил бы на палубу и дал бы вам на первое
время в месяц по двадцати шиллингов. Чего вы боитесь? Вы можете взять с собой
все ваши кастрюли, кровати и горшки с душистым горошком, да в придачу еще пару
гусей, если они у вас есть. Так я вам и позволил пакостить судно разным печным
скарбом! Не плачьте, чулочники, сапожники, кузнецы, пивовары, лавочники и
жулики! Ваше прошлое останется с вами, вы можете его пережевывать, как коза
жвачку, сколько угодно. Эй, говорю я, прыгайте, прыгайте из окошек вниз! Я
покажу вам новую бизань из самого сухого дуба на всей земле.
И так как по-прежнему никто не пожелал бросить теплую постель, чтобы
выругать штурмана, он начал трясти ворота с остервенением, равным его жажде.
Резкий грохот задребезжал в переулках. Я дернул штурмана за рукав, не обращая
внимания на его брань, и сказал:
— Глотка из бирмингамского железа — или ты хочешь, чтобы нас избили ни за
что, ни про что?
Но упорство его было велико. Он уже приискивал подходящий булыжник, как
вдруг неизвестная личность, появившись из-за угла, помешала нашему объяснению.
Это был ночной сторож.
— Куда вы ломитесь, бродяги? — закричал он, подходя ближе и направляя
красный свет фонаря на наши головы. — Это пустой дом, и в нем нога человеческая
не бывала еще с прошлого рождества! Нечего сказать, хорошее занятие — портить
кулаки о ворота!
И я услышал из уст штурмана новую, но уже негодную для печати речь,
которую он закончил следующими словами:
— Пусть рассыплется в порошок тот, кто, покидая этот сарай, не прибил к
нему фонаря с надписью: "Здесь живут мыши!"
И мы пошли снова. Штурман быстро шагал к гавани, а я едва поспевал за ним,
придерживаясь за складки его плаща.
Впервые — в газете "Слово", 1909, 31 мая (13 июня).
Жулькали — слово, выдуманное А. С. Грином.
Принайтовленная — привязанная.
Шиллинг — английская разменная монета. Один шиллинг содержит двенадцать
пенсов, двадцать шиллингов составляют один фунт стерлингов.
Бизань — здесь: задняя мачта на судне.
_______________________________________________________________________________
К списку авторов В кают-компанию