Константин Михайлович Станюкович



         Гибель "Ястреба"

            Рассказ старого матроса


                 I

     Небось  в  те  поры   Бога-то   мы   вспомнили,   вашескобродие!  Еще  как
вспомнили-то!  Уж на что старший офицер был у нас отчаянный: никакого страха не
имел  и  только,  бывало,  ругался  да  нам  зубы  полировал, — в старину, сами
изволите  знать,  полировка была форменная! — а и он на тот раз вдруг в понятие
вошел. "Братцы, мол, голубчики любезные!"  Совсем по-другому заговорил:  понял,
значит,  что смерть не то, что безответного матроса по зубам съездить: она сама
в  лучшем  виде  тебя  съездит,  сколько ты форцу на себя ни напускай. И все мы
вовсе  были  обезнадежены  тогда;  прямо  сказать, в отчаянность  пришли; так и
полагали,  что  всем нам будет крышка в этом самом Немецком море. Довольно даже
подлое  это  море,  вашескобродие!  Завсегда,  сказывают, на нем погода.  Волна
какая-то  шальная,  безо  всякой  правильности  бросается и мотает судно во все
стороны. Оттого и качка там самая что ни на есть нудная.  Крепкого человека — и
того  обескуражит.  И  видал  я,  по  своему  матросскому  званию,  всякие моря
и окияны, а хуже  этого  моря  нет  морей...  Однако  Господь  внял  матросским 
молитвам — матросская-то молитва  шибчее до Бога доходит! — и вызволил.  Многие
которые  и  живы  остались...  Ну,  да  и  командир-то  наш,  Левонтий  Федорыч
Белобородов — может,  изволили слышать,  вашескобродие? — башковатый  и  добрый
человек был...  Показал тогда  себя... Не стерпел гибели "Ястреба", царство ему
небесное!
     И Иваныч, с которым мы жарким  летним  днем  сидели в тенистом  прохладном
саду в имении  моего  приятеля,  бывшего  моряка,  где старый матрос был ночным
сторожем,  обнажил  белую  как  лунь  голову  и  истово  осенил  себя  крестным
знамением.
     —  А  случилась  гибель  нашему  "Ястребу"  в  проливе,  вашескобродие!  —
продолжал  Иваныч. — Мелистый пролив...  много этих самых  мелей да каменьев. И
берега обманные, низкие. Запамятовал, как проливу название... Память-то старая,
вашескобродие! Вроде быдто Рака прозывается...
     — Скагерак, — подсказал я. 
     — Он самый и есть...  Шли мы это по нем  глубокой  осенью под зарифленными
парусами,  а  день  был  пасмурный...  солнышка  и  звания  не было... и погода
свежая...  а  к вечеру и последний риф взяли для безопасности, потому как ветер
во  всю  силу  входить  начал и волны вовсе освирепели, ровно сбесились... Воют
воем  и  на  "Ястреб"  набрасываются.  Однако конверт-то наш крепкий был, летом
только  что  выстроен  и  отправлен  был из Кронштадта в дальнюю на три года, —
поскрипывает  себе,  мотаясь,  как  угорелый,  на  волнах.  И  ничего они с ним
поделать  не  могут,  как  ни  стараются. Только брызгами нас обдают... Ну и то
сказать  —  рулевые  были  исправные,  не  зевали...  Знали,  что  за  зевки не
похвалят...   Хорошо.   Просвистали  это  брать  койки...  Пошли,  значит,  мы,
подвахтенные,  вниз,  подвесили койки и рады были после трудного дня заснуть до
полуночи. Ну, известно,  уставший  человек  лег  —  и  готов.  Долго  ли  спал,
обсказать  не могу, вашескобродие, но только вдруг меня подбросило, и я чуть не
вылетел  из койки. Слышу страшный треск. "Ястреб" задрожал и остановился. И тую
же  минуту  все  повскакали  с  коек.  А уж боцман сверху кричит в люк не своим
голосом: "Пошел все наверх!"  А  мы  и  без того  торопимся  одеться  и  наверх
бежать — потому все в страхе. Поняли, что на мель  встали.  Выскочил это я, как
полоумный, наверх, к своему месту, — я марсовым служил, — гляжу — одна страсть!
Ночь  темная,  кругом море гудит, а ветер так и ревет в снастях. А командир сам
уж  в  рупор  командует:  "Марсовые,  к  вантам! Паруса крепить!" И голос у его
успокоительный,  ровно  бы  никакой  беды и нет... Очень много было твердости в
Левонтье  Федорыче,  вашескобродие. И дока по флотской части был, и добер был к
матросу.  Зря  не  забижал,  и если наказывал, то с рассудком... А было много и
таких,  что  без  всякого  рассудка  нашего  брата  в  тоску  вгоняли...  Было,
вашескобродие! — раздумчиво прибавил старик.
     Он примолк,  вздохнул,  словно бы сожалея о тех людях,  которые  вгоняют в
тоску, и продолжал:
     — Полезли  мы,  марсовые,  наверх...  Разошлись  по  реям и изо  всех  сил
стараемся,  чтобы  скорей  закрепить  свой  парус... Спустились вниз... А уж из
орудия палят... Сигнал о бедствии, значит, даем. И матросики уже на всех помпах
стоят,  воду  откачивают из трюмов... А она все больше да больше прибывает... А
"Ястреб" наш так и бьется, так и бьется о каменья... Жутко было, вашескобродие!
Однако  все  еще  надежда есть, что откачаем воду и до утра продержимся, а там,
может,  и  берег  близко,  как-нибудь  спасемся... Ну, и налегаем на помпы... И
холоду  не чувствуем. И капитан подбадривает: "Не робей, говорит, молодцы!" Так
надеялись  мы до утра вашескобродие, а как рассвело, то поняли, что нам крышка.
Вода  уж  под  верхнюю  палубу  подошла, и через корму ходят волны... А буря не
унимается, и кругом ничего не видно...  Одни волны бунтуют, кружатся, и в них —
смерть. А из орудий еще палят. Последние заряды расстреливают, потому вниз, под
палубу, уже нет ходу. А капитан, и вахтенный, и штурман — все стоят на мостике.
Левонтий Федорыч  бледный как смерть и за эту ночь совсем постарел... Смотрит с
тоской.  И  все  мы  с  тоской  смотрим. Бросили помпы и стали было готовить на
случай  к  спуску  гребные  суда и вязать плот...  Куда тебе!.. Вода хлынула из
люков и стала  заливать  переднюю  палубу...  Волны  захлестывали...  Все  люди
столпились  на  носу, потому как "Ястреб" передней частью на камнях сидел, то и
выше  он  был,  а  как  стало  покрывать водой и верхнюю палубу, полезли все на
ванты,  держимся друг около дружки, и кои и на марсы забрались, чтобы смерть не
достала.  А  она  тут  как  тут,  из воды смотрит... В отчаянности ждем мы, что
вот-вот "Ястреб" сломается и мы потопнем... И батюшка нам отходную стал читать:
к смерти, значит,  готовить... Но не успел он окончить, как его смыло волной, и
он  скрылся в море... И многих,  кои не успевали забраться на ванты, смывало, и
они  на  наших  глазах погибали. Жутко было смотреть, и всякий думал, что и ему
недолго  ждать.  И  кои  молились,  кои  плакали,  кои  от  страха сидели ровно
ополоумевшие, с выпученными  глазами.  Два  матросика с отчаянности сами в воду
бросились, чтобы не томиться зря...  Великое мучение  послал  тогда  Господь...
Давно  это  было, а как вспомнишь, и то вовсе жутко...  Иной раз приснится, как
это мы бедовали, так в холодном поту проснешься.  Несколько человек хоть и живы
остались,  а  рассудка  навсегда  решились. И каких только страстей не пришлось
тогда  увидать,  вашескобродие!..  Опасная  эта  флотская  служба...  Нет такой
другой.  На  сухой  пути  ты, по крайности, можешь распорядиться собой, а ежели
кругом вода?.. То ли дело на земле!.. И тебе травка, и тебе лес, и тебе поле, и
тебе  цветики...  Небось,  хорошо!  Вот  мы  с вами тут сидим, вашескобродие, и
чувствуем  землю-матушку.  Дух-то  какой  от  цветов  идет...  И  птаха-то  как
заливается,  Бога  хвалит...  И  комар жужжит... И вон он муравей-то, работяга,
соломинку несет... Одно слово — благодать! — говорил Иваныч.
     И его маленькие,  все еще живые лучистые глаза  любовно смотрели вокруг. И
его морщинистое, сухое, отдававшее желтизной лицо было полно умиления...
     Он достал из кармана широких парусинных штанов маленькую трубку,  набил ее
махоркой и, с наслаждением сделав несколько затяжек, продолжал:
     — А взять теперь море?.. Один в нем обман.
     — То есть как обман? — спросил я, не совсем  понимая,  что  хотел  сказать
Иваныч.
     — А  так,  обман  —  как  бывает  в  лукавом  человеке...  вроде  здешнего
управляющего! — понижая голос,  вдруг  добавил старик. - Небось, я его наскрозь
вижу, даром что лукав... Сделай, братец, одолжение!
     И только что умиленное лицо Иваныча  приняло  сердитое  выражение, и глаза
заискрились...  Видно  было,  что  у  Иваныча  были какие-то неприятные счеты с
управляющим.
     — Иной раз море  ласковое такое,  льстивое... не шелохнется, — а поверь-ка
ему! И опять  же:  каждую  минуту  жди  от  него, прямо-таки сказать, подлости,
вашескобродие!..  Каждую  минуту  имей  опаску!  Еще  прежде,  в старину, когда
деревянные  суда  были,  все  еще  обнадеженность  могла  быть в случае беды; а
теперь,  когда  пошли  эти  броненосцы  хваленые,  попади-ка  на  камень, так и
выскочить на палубу не успеешь, как уж на дне!
     Иваныч  еще  несколько  времени  продолжал  бранить броненосцы, называя их
неповоротливыми  черепахами,  и  только  после  моего  деликатного  напоминания
продолжал свой рассказ.


                 II

     — Сидели  мы  так  на  вантах  день,  холодные,  голодные... Рядом со мной
первогодок сидел, землячок из одной деревни, Акимка Костриков, — так тот совсем
духом  упал...  Плачет,  как  дитё... А был он паренек хороший, душевный такой,
только по флотской части  трудно в понятие входил, и попадало ему и от старшего
офицера, и от боцмана часто-таки, и очень даже довольно накладывали ему в кису.
И много он терпел и жаловался,  бывало, на матросскую службу и по дому скучал —
по земле, значит. Ну, утешаю я землячка,  говорю:  "Еще, Бог даст, какой-нибудь
корабль купеческий мимо проходить будет, — небось, подаст помощь... подойдет...
И буря, — говорю, — стихать  стала. И "Ястреба" не так  бьет о каменья...  Еще,
пожалуй,  продержится!"  И  как только я обнадежил его таким манером, гляжу — и
взаправду на горизонте  парусок белеет и идет курцом на нас...  Увидали судно и
другие,  и  вдруг,  словно  бы по команде, все закричали "уру", до трех раз. От
радости,  значит.  Глядим все обнадеженные на парус, платками машем, флагами...
чтоб  заметили...  Акимка  просто-таки обезумел... То плачет, то смеется, и сам
весь  дрожит,  посинелый от холода... А вскорости обозначился бриг... Жарит под
всеми  парусами  прямо на нас и флаг аглицкий развевается.  Тут все опять "уру"
прокричали...  Видят — спасение  близко...  крестятся... А капитан с грот-марса
кричит, — он туда с мостика перебрался, потому как мостик  уж  был  под  водой:
"Поздравляю,  ребята!  Помощь  близка!" И все опять "уру"... да такую громкую и
радостную,  что и сказать нельзя... И опять все стали махать шапками...  Вот уж
бриг  совсем  близко  и  спустился к "Ястребу".  Видно было и капитана ихнего и
матросов... Все мы замерли от радости... Ждем: вот с брига спустят шлюпки... Уж
капитан  наш  что-то  по-ихнему  на бриг кричит... "Подходи, мол, ближе! спасай
нас!.."  Так что ж бы, вы думали, вашескобродие, сделал этот гличанин? Прошел в
нескольких  саженях  от  нас  и...  только его, подлеца, и видели!.. Повернул и
пошел  далее  и скоро пропал из глаз... Мы все только ахнули... И если б только
мог  слышать  капитан,  какими проклятиями мы его провожали и как мы ругали эту
собаку!..  Какая  собака?..  Хуже...  Зверь самый лютый — и тот жалость имеет к
своему  брату,  а  этот...  Бывают  же на свете такие злодеи, вашескобродие! Не
помочь  погибающему!..  Как  только Бог терпит таких дьяволов! И как этот самый
капитан  потом на свете жил?.. И как это матросы гличане не взбунтовались тогда
против  него  и  не  заставили его помочь таким же людям, как и они сами?.. Где
совесть у людей?!
     Иваныч  смолк,  полный  негодующего недоумения, видимо, и на старости лет,
после долгого житейского опыта сохранивший веру в человеческую совесть и до сих
пор удивлявшийся, что ее иногда не бывает.
     — И, знаете ли, вашескобродие,  что я полагаю  насчет  этих  самых...  что
тогда бросили нас на погибель? — проговорил, наконец, он.
     — Что? 
     — А то,  что  совесть  их  потом  замучила.  Без этого  никак  невозможно,
вашескобродие.  Потому,  какой  ты  ни будь отчаянный человек, а придет время —
совесть объявится. "Так, мол, и так... Честь имею явиться!.." А капитан, может,
ночей  не  спал...  Все  перед  им матросики с погибающего корабля стояли. Если
которого  человека  Бог  не  накажет,  того  совесть  накажет...  Это  верно! —
убежденно промолвил Иваныч и примолк, погрузившись в раздумье.


                 III

     — Ну, рассказывайте, Иваныч, дальше! — попросил я через несколько минут.
     — А дальше была, вашескобродие, одна мука. Обезнадежили мы совсем. Думали:
если  не  потопнем,  все  равно  голодной смертью помрем. И шлюпок не было: все
смыло,  только  капитанский  вельбот  каким-то чудом уцелел. Да где ему в такую
погоду  выгрести?.. Ветер хоть и стихал, а все же волнение было большое. Однако
капитан  крикнул  охотников:  кто,  значит,  желает  ехать  на  вельботе, чтобы
добраться  до  берега  и просить помощи? А берег, как потом оказалось, был этак
милях  в трех. Охотников пожелало много, но только из них выбрали самых крепких
семь  человек,  под  начальством молодого мичмана... Кое-как спустили шлюпку...
Отвалила  и  вскорости  скрылась  из  глаз.  Мы  так  и полагали, что потонула.
Наступила  ночь.  Ясная была, месячная ночь. И не дай бог никому провести такой
ночи!  Чего,  чего  не  было! От голода да от жажды многие кричали в бреду, как
исступленные,  и  бросались  в  море.  И  озверение какое-то на многих нашло...
Всякий  хотел  повыше  забраться  и  пихал  один  другого.  А  мой Акимка вовсе
закоченел.  Жмется,  бедный,  ко  мне,  еле  держится  за вантину и с открытыми
глазами  вовсе  безумные  слова без умолку говорит. Все говорит, говорит... про
деревню,  как там хорошо, лошадь зовет... и все это словно видит перед собой...
Просто жалостно было слушать. Вижу, парень совсем пропадает. И жалко его стало.
И  взял  я  его  за руку — я матрос сильный был, вашескобродие! — и потащил его
наверх,  на  марс. Еле дотащил. А там, вашескобродие, матросы догадались и друг
на  дружке  для  тепла лежали... Так вроде как бы склад бревен. Ну, положил и я
его  на  груду  и  сам  на него лег. Все ему теплее станет. И стал он понемногу
отходить... бредить бросил и заснул.
     — А вы, Иваныч, заснули?
     — Никак  нет,  вашескобродие...  Сна  не  было и очень  есть хотелось... И
главное — жажда...  Так, кажется, за глоток воды все бы отдал... Однако терпел,
потому  еще  во  мне сила была. Но только уж смерти покойно ждал. Думаю: другие
умирают...  Чем  же  я  лучше?  Придет  черед,  свалюсь в море... А жить все же
хотелось.
     А тут на марсе около меня рядом лежал наш же фор-марсовой Егоров.  Пьяница
он  был  отчаянный и в пьяном виде на руку нечист. И здорово  его наказывали за
пьянство,  и  били и пороли, — а он все  свое: как попадет на берег — мертвецки
напьется. А так человек башковатый, веселый и сердцем прост. И форменный матрос
был. Он и говорит мне:
     "А знаешь, Иваныч, отчего мне помирать не хочется?"
     "Отчего?" — спрашиваю.
     "Оттого, — говорит, — что я свинья...  Деньги пропивал, а на дочку хоть бы
грош. А дочка у меня  без  матери,  беспризорная сирота, и у кумы живет. А кума
сама  еле  с  хлеба  на квас перебивается. И все мне теперь махонькая Дунька на
уме. Кто пожалеет ее, если отец не пожалел? Пропадет ведь!"
     "Найдутся, — говорю, — добрые люди, пожалеют!"
     "Едва ли, если отец родной... И знаешь,  Иваныч...  Если бы я спасся каким
чудом,   пить   бы  бросил  и  все  деньги  посылал  бы  дочке!"  —  Вот  ведь,
вашескобродие, когда спохватился: когда смерть на носу была.
     — Что ж он, жив остался? — спросил я.
     — Жив... И посейчас в Кронштадте живет.
     — Ну, а зарок свой сдержал?
     — Еще как сдержал, вашескобродие! Просто дивился я: откуда карактер у него
взялся?..  Дочка  вовсе  другим  человеком  отца  сделала...  Ну, и потрясение,
значит, на "Ястребе"... Егоров после этого долго в госпитале в Кронштадте лежал
в повреждении рассудка... Через шесть месяцев только на поправку пошел.
     — Ну, рассказывайте, Иваныч, как же вы спаслись?
     — А через этот самый вельбот... Спасибо матросикам: не оробели, и, мичман,
что с ними поехал, не оробел...  Выгребли, выбросились на берег и оповестили...
А мы этого и не думали в те поры.  Никакой  надежды на вельбот не имели...  Так
рассчитывали, что погиб, и ждем смерти... Прошла так вторая ночь... Рассвело...
Море затихло, и солнышко  светит... А мы все — как  приговоренные...  Нет  даже
силы, чтоб на обломках спасаться... И я начал  поддаваться...  Ослаб... И жажда
замучила...  И  только  слышим  мы, вашескобродие, что капитан не своим голосом
закричал  насчет  питья, и насчет того,  что он людей до смерти довел... Кричит
бедный  Левонтий Федорыч, да и шабаш! Тоже, значит, в потрясении был. И многие,
которые  кричали,  охали,  и  стонали, и призывали  смерть. И не обсказать, как
тяжко  было  слушать,  вашескобродие,  эти  стоны да крики. Вспомнишь как, и то
жутко  станет...  Хорошо. Кричал это таким манером капитан примерно с час или с
два и затих...  И  вдруг  опять  капитана  крик  жалобный  такой...  "Простите,
братцы!" И вижу я — он с грот-марса вниз головой...  Бросился,  значит... и его
волна в море унесла...  Окровавленный весь был,  сказывали потом матросы, кои с
грот-марса видели... Царство ему небесное, голубчику!.. Добер был!
     Иваныч перекрестился и продолжал:
     — И вскорости после того, как бросился капитан, вижу я парус на горизонте.
Думаю — обман  глаз...  многим в те дни  все паруса мерещились... Однако нет...
все увидали, и скоро шкунка обозначилась...  Идет на нас...  Опять мы закричали
"уру", только "ура" эта самая  едва слышная была...  Силы не было по-настоящему
крикнуть.  При  последнем  издыхании  почти  все находились и звали смерть, как
вместо этого жизнь пришла!.. Шкунка подошла борт о борт... Повышли оттуда шведы
и  стали  нас,  как  замерзших  птиц,  снимать  да  на  шкунку  таскать... А я,
вашескобродие, от радости так-таки и заплакал.  Слова сказать не могу, а плачу.
И сняли с нас  мокрую  одежду,  завернули в одеяла и положили на палубу. И стал
доктор  ихний с фершалом  обходить  нас и давали  нам по капельке рому, а потом
горячего  супу.  По  самой  малости  давали,  а то помногу нельзя, говорят... И
вскорости  доставили нас  благополучно на берег и разместили  по  домам в ихнем
маленьком  городке;  и  оправлялись  мы  там  с  неделю, пока не отправили нас,
вашескобродие, в Кронштадт...  Только многих не досчитались... Было всех нас на
"Ястребе" сто семьдесят пять человек, а осталось сто...
     — А что с "Ястребом" стало?
     — Потонул.  Вскорости,  как  нас  с  него  сняли,  поднялся ветер и к ночи
заревел.  Вот  в  ту  ночь  "Ястреб" и потонул. Уж утром  его и звания не было.
Только одни обломки рыбаки видели...
     Иваныч умолк и стал набивать трубку. 
     В эту минуту в конце  аллеи  показался  владелец  имения,  Петр  Петрович,
высокий, худой, бодрый еще старик. 
     При приближении его Иваныч встал. 
     — Садись, Иваныч... садись! — приказал ему отставной моряк. 
     И, обращаясь ко мне, спросил: 
     — О чем это вы с Иванычем беседовали? 
     — Он о гибели "Ястреба" рассказывал... 
     — Да...  Ужасные  были дни... Никогда не забыть их! - задумчиво проговорил
Петр Петрович. 
     — Вы тоже были тогда на "Ястребе"? 
     — Был. Мичманом тогда был. С тех пор мы и приятели с Иванычем... С тех пор
я и узнал, какой это человек... Он, конечно,  не  рассказывал  вам,  как  тогда
многих спас от смерти? 
     — Нет! Про себя ничего не говорил... 
     — Ну, конечно. Узнаю Иваныча. Он и меня спас... Я едва держался на вантах,
а он меня после  земляка своего  тоже на марс  стащил... Да и не одного меня, а
многих... Ты чего же об этом  не  рассказал  гостю, а? — добродушно  усмехаясь,
спросил Петр Петрович Иваныча. 
     — Чего всякие пустяки рассказывать, вашескобродие! — отвечал Иваныч.
     И с этими словами поднялся и заковылял по аллее.

     1899

_______________________________________________________________________________



     К списку авторов     В кают-компанию