Борис Степанович Житков



         Джарылгач


              Новые штаны

     Это хуже всего — новые штаны. Не ходишь, а штаны носишь: все время смотри,
чтоб не капнуло  или  еще  там  что-нибудь.  Зовут  играть  —  бойся.  Из  дому
выходишь — разговоров этих! И еще мать выбежит и вслед  кричит на всю лестницу:
"Порвешь — лучше домой не возвращайся!"  Стыдно прямо.  Да  не  надо  мне  этих
штанов ваших! Из-за них вот все и вышло.


              Старая фуражка

     Фуражка была прошлогодняя. Немного мала, правда. Я пошел в порт, последний
уж раз:  завтра  ученье  начиналось.  Все  время аккуратно,  между подвод прямо
змеей, чтоб не запачкаться, не садился нигде, — все это из-за штанов проклятых.
Пришел, где парусники стоят, дубки. Хорошо: солнце, смолой пахнет, водой, ветер
с берега  веселый  такой.  Я  смотрел,  как на судне двое возились,  спешили, и
держался за фуражку. Потом как-то зазевался, и с меня фуражку сдуло в море.


              На дубке

     Тут  один  старик  сидел  на  пристани  и  ловил скумбрию. Я стал кричать:
"Фуражка, фуражка!" Он увидал, подцепил удилищем,  стал подымать, а она вот-вот
свалится, он и стряхнул ее на дубок. За фуражкой можно ведь пойти на дубок? Я и
рад был пойти на судно. Никогда не ходил, боялся, что заругают.
     С берега на корму узенькая сходня, и страшновато идти, а я так, поскорей.
     Я стал  нарочно  фуражку искать,  чтоб походить по дубку, очень приятно на
судне.  Пришлось все-таки найти, и я стал фуражку выжимать, а она чуть намокла.
А эти,  что работали, и внимания не обратили. И без фуражки можно было войти. Я
стал смотреть,  как  бородатый  мазал  дегтем  на  носу  машину,  которой якорь
подымают.


              С этого и началось

     Вдруг бородатый перешел с кисточкой на другую сторону мазать.  Увидал меня
да как крикнет: "Подай ведерко! Что, у меня десять рук, что ли? Стоит, тетеря!"
Я увидал ведерко со смолой и поставил около него. А он опять: "Что, у тебя руки
отсохнут — подержать минуту не можешь!" Я стал держать. И очень рад был, что не
выгнали.  А  он  очень  спешил и мазал наотмашь, как зря, так что кругом деготь
брызгал,  черный  такой,  густой.  Что  ж  мне,  бросать, что ли, ведерко было?
Смотрю,  он  мне на брюки  капнул раз, а потом капнул сразу много. Все пропало:
брюки серые были.


              Что же теперь делать?

     Я стал думать:  может быть,  как-нибудь отчистить можно? А в это время как
раз бородатый крикнул: "А ну, Гришка, сюда, живо!"  Матрос подбежал помогать, а
меня оттолкнул, я так и сел на палубу, карманом за что-то зацепился и порвал. И
из ведерка  тоже попало.  Теперь совсем конец.  Посмотрел: старик спокойно рыбу
ловит, — стоял бы я там, ничего б и не было.


              Уж все равно

     А они на судне очень торопились,  работали, ругались и на меня не глядели.
Я и думать  боялся,  как  теперь  домой  идти, и стал им помогать изо всех сил:
"Буду  их  держаться"  —  и  уж  ничего  не  жалел.  Скоро стал, как черт: весь
перемазался, и рожу тоже. Этот, с бородой, был хозяин; Опанас его зовут.


              Пришел третий

     Я все  Опанасу  помогал: то держал, то приносил, и все  делал со всех ног,
кубарем.  Скоро пришел третий,  совсем молодой, с мешком, харчи принес и сдачи.
Стали  паруса  готовить, а у меня сердце екнуло: выбросят на берег и мне теперь
некуда идти. И я стал как сумасшедший.


              Стали сниматься

     А они уж все приготовили, и я жду,  сейчас скажут: "А ну, ступай!" И боюсь
глядеть на них.  Вдруг Опанас говорит: "Ну, мы снимаемся, иди на берег". У меня
ноги  сразу  заслабли.  Что ж теперь будет? Пропал я. Сам не знаю, как это снял
фуражку,  подбежал  к  нему:  "Дядя  Опанас, — говорю, — дядя  Опанас, я с вами
пойду,  мне некуда идти, я все буду делать". А он: "Потом отвечай за тебя". А я
скорей  стал  говорить: "Ни отца у меня, ни матери, куда мне идти?" Божусь, что
никого у меня,  все вру:  папа у меня — почтальон. А он стоит,  какую-то снасть
держит и глядит не на меня, а что Григорий делает. Сердито так.


              Так и остался я

     Как гаркнет:  "Отдавай кормовые!" Я слыхал,  как сходню убирают, а сам все
лопочу: "Я все буду делать, в воду  полезу,  куда хотите,  посылайте". А Опанас
как  будто  не  слышит.  Потом все стали якорь подымать машиной: как будто воду
качают на носу  этой самой  машиной — брашпилем. Я старался изо всех сил и ни о
чем не думал, только чтоб скорей отойти, только чтоб не выкинули.


              Сказали — борщ варить

     Потом  паруса  стали ставить, я все вертелся и на берег не глядел, а когда
глянул  —  мы  уже  идем,  плавно,  незаметно, и до берега далеко — не доплыть,
особенно  если  в  одежде.  У  меня  мутно  внутри  стало,  даже затошнило, как
вспомнил,  что  я  сделал. А Григорий подходит и так по-хорошему говорит: "А ты
теперь поди в камбуз, борщ вари; там и дрова". И дал мне спички.


              Какой такой камбуз?

     Мне стыдно было спросить, что это — камбуз. Я вижу: у борта стоит будочка,
а из нее труба вроде самоварной. Я вошел,  там плитка маленькая.  Нашел дрова и
стал  разводить.  Раздуваю, а сам думаю: что же это я делаю? А уж знаю, что все
кончено. И стало страшно.


              Ничего уж не поделаешь...

     Ничего,  думаю,  надо  пока  что  борщ  варить.  Григорий заходил от плиты
закуривать и говорил,  когда что не так. И все  приговаривает: "Да ты не бойся,
чего ты трусишь?  Борщ хороший выйдет". А я совсем не от борща. Стало качать. Я
выглянул из камбуза — уж одно море кругом.  Дубок наш прилег на один борт и так
и пишет вперед. Я увидал, что теперь ничего не поделаешь.  Мне стало совсем все
равно, и вдруг я успокоился.


              Поужинали и спать

     Ужинали в каюте, в носу, в кубрике.  Мне хорошо  было,  совсем как матрос:
сверху не потолок, а палуба, и балки толстые — бимсы, от лампочки  закопчены. И
сижу  с  матросами.  А  как  вспомню  про дом, и мамка и отец такими маленькими
кажутся, где-то шевелятся.  Все равно: и я теперь ничего не могу сделать, и мне
ничего не могут.  Григорий говорит: "Ты, хлопчик,  наморился, спать лягай", — и
показал койку.


              Как в ящике

     В кубрике  тесно,  койка,  как ящик, только что без крышки. Я лег в тряпье
какое-то. А как прилег,  слышу: у самого борта вода плещет чуть не в самое ухо.
Кажется, сейчас зальет. Все боялся сначала — вот-вот брызнет.  Особенно когда с
шумом, с раскатом даст в борт. А потом привык,  даже уютней стало: ты там плещи
не плещи, а мне тепло и сухо. Не заметил, как заснул.


              Вот когда началось-то!

     Проснулся — темно,  как  в  бочке.  Сразу не понял, где это я.  Наверху по
палубе  топочут  каблучищами,  орут, и зыбью так и бьет; слышу, как уже поверху
вода ходит. А внутри все судно трещит,  кряхтит на все голоса. А вдруг тонем? И
показалось,  что  изо  всех  щелей  сейчас  вода  хлынет, сейчас, сию минуту. Я
вскочил,  не  знаю, куда бежать, обо все стукаюсь, в потемках нащупал лесенку и
выскочил наверх.


              Пять саженей

     Совсем  ночь,  моря не видно, а только из-под самого борта зыбь бросается,
как оскаленная, на палубу, а палуба из-под ног уходит, и погода ревет,  воет со
злостью,  будто  зуб у ней  болит. Я схватился за брашпиль, чтоб устоять, а тут
всего  окатило.  Слышу,  Григорий  кричит:  "Пять саженей, давай поворот. Клади
руля!  На  косу  идем!"  Дубок  толчет,  подбивает, шлепает со всех сторон, как
оплеухами, а он не знает,  как и повернуться, — и мне кажется,  что мы на месте
стоим и еще немного, и нас забьет эта зыбь.


              Поворот

     Пусть куда-нибудь поворот, все равно, только здесь нельзя. И я стал орать:
"Поворот, поворот!  Пожалуйста, дяденьки, миленькие, поворот!"  Моего голоса за
погодой и не слыхать. А Опанас охрип,  орет с кормы:  "Куда, к чертям, поворот,
еще этим ветром пройдем!" Еле через ветер его слышно.  Григорий побежал к нему.
А я стою, держусь, весь мокрый, ничего уже не понимаю и только шепчу: "Поворот,
поворот, ой, поворот!"


              Сели

     Думаю:  "Григорий,  Гришенька,  скажи ему, чтоб поворот". И так я Григория
сразу залюбил.  Как он борщ-то мне помогал! Слышу обрывками, как они на корме у
руля  ругаются.  Я  хотел  тоже  побежать просить, чтоб поворот. Не дошел — так
зыбью  ударило,  что хватился за какой-то канат, вцепился и боюсь двинуться. Не
знаю уже,  где паруса,  где море и где дубок кончается. Слышу, Григорий кричит,
ревет  прямо: "Не видишь, толчея какая, на мель идем!" И вдруг как тряханет все
судно, что-то затрещало, — я с ног слетел. На корме закричали, Григорий затопал
по палубе.  Тут  еще  раз ударило об дно, и дубок наклонился. Я подумал: теперь
пропали.


              Стало светать

     Григорий  кричит:  "Было  б  до  свету  в  море  продержаться!  Вперлись в
Джарылгач  в  самый.  Еще  растолчет  нас  тут  до утра!" А тут опять дубок наш
приподняло,  стукнуло  об  дно; он так весь и затрепетал, как птица. А зыбь все
ходит и через палубу. Я все ждал,  когда тонуть  начнем. А тут Григорий на меня
споткнулся,  поднял  на  ноги и говорит:  "Иди в кубрик; не бойся: мы под самым
берегом". Я сразу перестал бояться. И тут заметил, что стало светать.


              Второй Джарылгацкий знак

     Я залез  в  кубрик.  Пощупал  —  сухо.  Судно  не  качало,  а  оно  только
вздрагивало,  как  даст  сильно  зыбью в борт, — как будто раненое и умирает. Я
вспомнил про дом:  черт бы с ними, с брюками,  головы бы не сняли, а теперь вот
что. А наверху,  слышу,  кричат: "Я ж тебе говорил — под  второй Джарылгацкий и
выйдем". Я забился в койку и решил, что буду так сидеть, пусть будет что будет.
Что-нибудь же будет?


              Берег

     А наверху  погода  ревет, и каблуки топают.  Слышу, по трапу спускаются, и
Григорий  кричит:  "Эй,  хлопчик, как тебя? Воды нема в кубрике?" Я думал — ему
пить, и стал руками шарить. А он где-то впереди открыл пол и, слышу,  щупает. Я
опять испугался: значит, течь может быть.  Григорий говорит: "Сухо". Я выглянул
из койки в люк;  мутный свет видно, и как будто все сразу  спокойней стало: это
от свету. Я выскочил за Григорием на палубу.  Море — желтое и все в белой пене.
Небо наглухо серое. А за кормой еле виден берег — тонкой полоской, и там торчит
высокий столб.


              Вывернуться!

     Ветром  обдувало,  я  весь  мокрый, и у меня зуб на зуб не попадал. Опанас
тычет Григорию: "Если бы за знак закрепить да взять конец на тягу,  вывернулись
бы  и  пошли".  А  Григорий  ему: "Шлюпку перекинет, вон какие зыба под берегом
лопаются, плыть надо". Опанас злой стоит, и ему ветром бороду треплет, страшный
такой. Посмотрел на меня зверем: "Вот оно, кричал тогда, дурак: "В воду, я хоть
в воду", — вот все через тебя. Лезь вот теперь за борт!"  Мне так захотелось на
берег, и так страшно  Опанаса стало,  что я сказал: "Я и поплыву, я ничего". Он
не слыхал за ветром и заорал на меня: "Ты что еще там?" У меня зубы трясутся, а
я все-таки крикнул: "Я на берег"...


              С борта

     Опанас  кричит:  "Плыви,  плыви!  Возьмешь не знай кого,  через тебя все и
вышло.  Полезай!"  Григорий  говорит:  "Не  надо,  чтоб  мальчик. Я поплыву". А
Опанас:  "Пусть он, он!" — и прямо  зверем:  "Звал  тебя кто,  черта лохматого!
Пропадем с тобой, все равно за борт выкину!" Григорий ругался с ним, а я кричу:
"Поплыву,  сейчас  поплыву".  Григорий  достал  доску, привязал меня за грудь к
доске.  И  говорит  мне  в  ухо:  "Тебя зыбью  аккурат на Джарылгач вынесет, ты
спокойно,  не  теряй  силы".  Потом  набрал целый моток тонкой веревки. "Вот, —
говорит, — на этой веревке пускать тебя буду.  Будет плохо, назад вытяну. Ты не
дрефь!  А  доплывешь,  тяни за эту веревку, мы на ней канат подадим, закрепи за
столб,  за  знак  этот,  а  вывернемся,  сойдем с мели, ты канат отвяжи скорей,
отдай, сам хватайся за него, мы тебя на нем к себе на судно и вытянем". Мне так
хотелось на берег,  казалось,  совсем близко, я на воду и не глядел,  только на
песок, где знак этот торчал. Я полез на борт. А Гришка спрашивает: "Как звать?"
А я и не знаю,  как  сказать, и, как в училище,  говорю:  "Хряпов", а потом уже
сказал, что Митькой. "Ну, — говорит Григорий, — вались, Хряп! счастливо".


              На доске

     Я бросился с борта и поплыл.  Зыбь сзади  накатом, в затылок мне, и вперед
так и гонит; я только на берег и смотрю. А берег низкий, один песок.  Как зыбью
подымет, так под сердце и подкатывает, а я все глаз с берега не свожу. Как стал
подплывать,  вижу:  ревет  прибой под берегом, рычит, копает песок, все в пене.
Закрутит, думаю, и убьет, прямо о песок головой. И вот все ближе, ближе...


              Зыбь лопается

     Вдруг чувствую,  понесло-понесло  меня на гребешке,  высоко, как на руках,
подняло,  и  сердце  упало:  сейчас  зыбь лопнет, как трахнет об песок! Не буду
живой!  А  тут  веревка  моя  вдруг  натянулась, и зыбь вперед пошла и без меня
лопнула.  И  так  пошло  каждый  раз  —  я  догадался, что это Григорий с судна
веревкой правит. Я уж песок под ногами стал чувствовать, хотел бежать, но сзади
как заревет зыбь, нагнала, повалила, завертела, я песку наглотался, но на доске
снова выплыл.


              За знак

     Наконец я выкарабкался. Глянул на судно: стоит и парусами на зыби колышет,
как птица подстреленная. А я так рад был, что на земле, и мне все казалось, что
еще  качает,  что  земля  подо  мной  ходит. Я отвязался от доски и стал тянуть
веревку. Знак как раз тут же был: громадный столб с укосинами, и наверху что-то
наворочено вроде бочки. Я взял веревку на плечи и пошел. Ноги в песке вязнут, и
во  рту  песок, и в глаза набило, и низом метет песком.  Еле веревку вытащил...
Смотрю,  уж кончилась тонкая веревка, и канат пошел толстый. Я его запутал, как
умел, за знак,  под самый корень, и лег на песок — весь дух из меня вон, пока я
тянул.


              Вывернулись

     Знак  дрогнул.  Вижу  —  натянулся  канат; я привстал.  Судно повернулось,
оттуда  стали мне махать. Я встал и начал отпутывать канат, — здорово затянуло.
Судно  пошло,  канат ушел в воду, потянулась и веревка, как живая змейка, так и
убегает в море.


              Берег или море?

     Я видел,  как  Григорий с борта  махал мне  рукой, — хватайся,  вытащим на
веревке, — я не знал:  тут остаться  или к Опанасу и в море.  Оглянулся — сзади
пустой  песок, а все-таки  земля. Я думал, а веревка змейкой убегала и убегала.
Вот доска  дернулась и поползла.  Сейчас уйдет! Я подумал: остаться, и все-таки
бросился за доской в воду. Но тут зыбь ударила, я назад, а доска ушла.


              Один

     Я видел,  как  доска скакала по зыби к судну, а судно  уходило в море. Вот
тут  я  схватился,  что  я  один, и я побежал прямо прочь от берега по песку. А
вдруг  тут  совсем  никого нет и ни до кого не дойти? Я опять оглянулся — судно
было совсем  далеко,  только паруса видно. Лежал бы теперь в койке и приехал бы
куда-нибудь.


              Стадо

     А вдали я увидел,  будто стадо.  Пошел туда — ну, вот,  люди,  пастухи там
должны быть.  Боялся только,  что собаки выскочат. Я перестал бежать, но шел со
всех сил.  Волочу ноги по песку.  Когда стал подходить,  вижу — это верблюды. Я
совсем близко подошел — ни одной собаки нет. И людей тоже.


              Верблюды

     Верблюды  стояли, как вкопанные, как ненастоящие. Я боялся идти в середину
стада и пошел вокруг. А они — как  каменные.  Мне  стало  казаться,  что  они —
неживые и что  этот  Джарылгач,  куда я попал,  заколдованный, и стало  страшно
Я так их стал бояться, что думал: вот-вот какой-нибудь обернется, ухмыльнется и
скажет: "А я..."  Ух!.. Я отошел и сел на песок.  Какие-то  торчки  растут  там
вроде камыша, и несет ветер песок, и песок звенит о камыш — звонко и тоненько.
     А я — один. И наметает,  наметает мне на ноги  песку.  Мои брюки не узнать
стало.  И показалось мне, что меня заметает на этом Джарылгаче, и такое полезло
в голову, что я вскочил — и опять к верблюдам.


              Избушка

     Я подошел,  встал против одного верблюда. Он стоял,  как каменный. Я вдруг
стал кричать; что попало кричал во всю глотку.  Вдруг он как шагнет ко мне! Мне
так страшно стало, что я повернулся и бежать. Бежать со всех ног! Смейтесь, вам
хорошо, а вот  когда один...  все  может быть. Я не оглядывался на верблюдов, а
все бежал и бежал,  пока сил хватило. И показалось мне,  что нет выхода из этих
песков, а верблюды здесь для страху. И тут я увидел вдали  избушку.  Весь страх
пропал, и я пустился  туда, к избе.  Иду,  спотыкаюсь,  вязну в песке, но сразу
весело стало.


              Мертвое царство

     В избушке ставни  были закрыты, а за плетнем во дворе — навес. И опять нет
собаки, и — тихо-тихо.  Только  слышно,  как песок о плетень шуршит. Я тихонько
постучал в ставни. Никого. Обошел избушку — никого. Да что это? Кажется мне или
в  самом  деле? И опять в меня  страх вошел. Я боялся сильно стучать, — а вдруг
кто-нибудь  выскочит,  неизвестный  какой-нибудь.  Пока я стучал да ходил, я не
заметил,  что  со  всех сторон идут верблюды к избушке, не спеша, шаг за шагом,
как заводные, и опять мне показалось, что ненастоящие.


              В яслях

     Я стал  скорей  перелезать  через плетень во двор, ноги от страху ослабли,
трясутся;  перебежал  двор,  под  навес. Смотрю — ясли, и в них сено. Настоящее
сено. Я залез в ясли и закопался в сено,  чтоб ничего не видеть. Так лежал и не
дышал. Долго лежал, пока не заснул.


              Ведро

     Просыпаюсь — ночь, темно, а на дворе полосой свет. Я прямо затрясся. Вижу,
дверь в избушку открыта, а из нее свет.  Вдруг слышу, кто-то идет по двору и на
ведро  споткнулся,  и  бабий,  настоящий  бабий  голос кричит: "Угораздило тебя
сослепу ведро по дороге кинуть, я-то его ищу!"


              Домовой

     Она подняла ведро и пошла.  Потом слышу,  как из колодца воду достает. Как
пошла мимо меня, я и пискнул: "Тетенька!"  Она и ведро упустила. Бегом к двери.
Потом  вижу,  старый  выходит на порог: "Что ты, — говорит, — пустое  болтаешь,
какой  может  быть  домовой!  Давно  вся  нечисть на свете  перевелась". А баба
кричит:  "Запирай  двери,  я  не  хочу!" Я испугался, что они уйдут, и крикнул:
"Дедушка, это я, я!"  Старик  метнулся к двери,  принес через минуту  фонарь. Я
вижу — фонарь так в руках и ходит.


              Что оно такое — Джарылгач?

     Он долго подходить  боялся и не верил,  что я не домовой. И говорит: "Коли
ты не нечистая сила, скажи, как твое имя крещеное".
     "Митька, — кричу, — Митька я, Хряпов, я с судна!"  Тут он только поверил и
помог  мне  вылезть,  а  баба  фонарь  держала.  Тут стали они меня жалеть, чай
поставили,  печку камышом затопили. Я им рассказал про себя. А они мне сказали,
что это остров Джарылгач, что здесь никто не живет, а верблюдов помещицких сюда
пастись  приводят  и  только  кой-когда  старик  их  поить приезжает. Они могут
подолгу  без  воды  быть.  Берег тут — рукой подать. А пошли верблюды за мной к
избе  потому,  что  подумали,  что я их пить зову,  они свой срок знают. Старик
сказал, что деревня недалеко и почта там: завтра домой можно депешу послать.


              Мамка

     Через день я уж в деревне был и ждал, что будет из дому.  Приехала мамка и
не ругала, а только все ревела:  поглядит — и в слезы. "Я, — говорит, — тебя уж
похоронила..." Ну, с отцом дома другой разговор был.

     1924

_______________________________________________________________________________



     К списку авторов     В кают-компанию