Борис Степанович Житков
Николай Исаич Пушкин
Стоят на пристани пассажиры, ждут парохода.
— Вон, вон, кажется, "Пушкин" идет.
Отвечают портовые люди:
— Правильно, это Стратонов.
Пассажиры:
— "Пушкин" ведь?
— Ну да: Николай Исаич.
Пассажиры переглядываются — вот неучи какие моряки: не знают, что Пушкин —
Александр Сергеич. Николай Исаич Пушкин! Вот дураки-то.
А Николай Исаич стоит на мостике "Пушкина", глядит в бинокль и рявкает из
бороды:
— Права... еще права. Так, так держать!
И знает Николай Исаич, что весь "Пушкин", от верхушки мачты до днища, —
все это он — Николай Исаич. И что когда посадит он "Пушкина" на мель, никто не
скажет: "Пушкин" напоролся, а прямо будут говорить:
— Николай Исаич на мель сел. Стратонову скулу помял... пять футов воды в
трюме.
Сам все эти пять футов воды ртом бы выпил, и пусть бы обе скулы, всю бы
морду ему разворотили, с радостью дал бы Николай Исаич, лишь бы не было такого
греха.
И так вот всякий капитан.
Потому и говорят: "Ерохин снялся; Федор с моря идет".
А в "Федоре" этом — десять тысяч тонн, и на носу накрашено: "Меркурий".
Я сам это понял только тогда, когда первый раз посадил парусник. Дело было
просто. Шел я в свежую погоду у Тендры, ночью. Помощник мой вахту стоял. Вот по
времени должна уж быть Тендра. А это, надо сказать, песчаная коса, ее и днем-то
за двести саженей можно не увидеть. Я вышел и слышу: не та зыбь, метет прибой,
россыпи слышно.
Я говорю помощнику:
— Сейчас в Тендру вопремся, уваливайтесь под ветер.
А он говорит:
— Приведите к ветру, лот брошу.
То есть чтоб я поставил судно против ветра, а он смерит, сколько глубины!
А привести к ветру — это выходит с ходу еще сажень двадцать пролететь к
берегу.
— Приведите! — кричит помощник.
— На вашу голову?
— Ладно. — И побежал он с лотом на бак.
Я привел, и еще ходу не потеряли, как ткнуло в грунт и дрогнуло все судно.
Подняло зыбью и ударило дном. У меня душа оборвалась.
Потом на берегу спрашивали:
— Ты под Тендрой сидел?
— Да, понимаешь, помощник...
Все усмехаются, отворачиваются. Никто настоящего слова не сказал. Отец
только мне сказал это слово, да его не напечатают. И верно. А помощнику что?
Сидел-то ведь не он, а я.
И с тех пор я уже накрепко понял: не судно ходит, а капитан. Не судно
гибнет, а...
Вот тут-то я вам и расскажу недавний случай с моим другом-приятелем. Дело
было так.
Ледокол промышлял во льдах в Белом море. Промышлял, то есть у него на
борту было душ полтораста промышленников, и ледокол лазил меж льдов по
свободной воде, шел туда, где залег зверь. Капитан был молодой, лет тридцати
пяти мужчина. Промышленники его любили за то, что с ним пойдешь — всегда удача.
Зверя было "балго", и набили на льдине тюленей — беда сколько. Били и отстать
не могли, в раж вошли люди от крови и от удачи. Такая жара пошла, что капитан
сам не выдержал, сбежал на лед и садил багром тюленьи головы.
— Эх, здорово капитан завел, — красные, в поту и в крови, хвалили капитана
промышленники.
А с запада потянул ветерок. Капитан уж на месте и торопит ребят:
— Ну, кончай! Кончай!
Да как бросишь? В десять лет раз, старики говорят, такая удача! Не бросать
же, коли само счастье в руки лезет. Отвернись от него, так и оно отворотится. А
вест свежает. Свежает вест, давит на лед, и вот двинулась льдина, и дрейфует
(дрейфовать — идти без машины, силой ветра) ледокол у кромки со льдом вместе.
Помалу дрейфует к востоку.
Темнеть стало. Ай, и капитан, ну и капитан — прямо счастью в карман
вперся! Еще полчасика!
— Все на борт, снимаюсь!
Двинул капитан вдоль кромки: узкой полосой шла, как река в ледяных
берегах, свободная вода.
— Умаялись, ребята, вари чего там на ужин.
А капитан дал полный ход: надо уйти из этой щели, а еще не известно, как
там лед впереди. Часом бы раньше...
— А ну, смотайся в машину, скажи там, чтоб шевелили, сколько духу.
И стал капитан серьезным. Ходил по мостику и слышал, как внизу гомонят
ребята, какого-то Митьку дразнят: вгорячах себе в валенок багром засадил. До
Митьки тут! Ходу, ходу еще! Вон лед прямо по носу. Нет, это не поворот в
канале, а затор. А может, слабый лед? И капитан заметил, как помощник косым
взглядом глянул на него. Капитан подошел к телеграфу и два раза повернул ручку
на весь размах и поставил на "полный" — значит, дай самый полный. Слышно было
на мостике, как прозвонил крутым раскатом телеграф в машине. Пароход летел
прямо в затор, сейчас, сейчас вонзится. Пароход ударил лед пологим форштевнем
(выступающее ребро на носу), выскочил, задрался нос, и сразу смолкли голоса под
мостиком. Ледокол влез носом на лед и стал, тужился машиной. И капитан и
помощник, сами того не замечая, напирали на планшир мостика, тужились вместе с
ледоколом. Нет! Стоп!
— Назад!
Машина стала, и снова заурчало в брюхе парохода. Ледокол слез, скатился
форштевнем; соскочил со льда и присел на минуту нос. Лед не поддался. Два раза
еще ударил в лед капитан и запыхался, помогая пароходу. Он знал, что назад
выхода нет и развернуться в узком канале нельзя. А внизу опять гудят, орут, как
на ярмарке.
— Митька-то, в валенок!.. Ах, чтоб тебе!
И кто-то кричит:
— Значит, дрейфуем, вались спать, ребята!..
Капитан сам знал, что придется дрейфовать к осту вместе со льдом в этом
узком канале, в ледяной коробке. И знал капитан, знал по счислению, что там,
справа к осту, — "кошки Литке". Пошел в штурманскую, глянул на карту, глянул во
всю силу. Да, вот ровно на ост — "кошки Литке". И сейчас отлив, малая вода.
А вест свежал и свежал. Стало темно, промышленники уж глухо гудели под
палубой, и только две папироски остро горели у правого борта. Двое курили и
сплевывали за борт.
Если б можно было ходить пешком по дну, хотя бы в водолазной одеже, то
чего бы человек не увидел! Как леса, стоят на камнях водоросли, и в них, как
птицы, реют рыбы. Вот, как пустыня, лежит песчаная отмель, и камни, как ежи,
сидят, поросли ракушей. А дальше горы. Горы стоят, как пики, уходят ввысь, и,
если взобраться на них, уж рукой подать до неба — до водяной крыши, что дышит
приливом и отливом каждые шесть часов.
И такие горы стоят на дне Белого моря. Их нащупал Литке, нанес на карту, и
с тех пор называются "кошки Литке". И в полную приливную воду может над ними
пройти пароход, но в отлив напорется и раскроит себе брюхо.
Эти самые "кошки" и были по правому борту ледокола, и был отлив, то есть
была "кроткая вода"; когда кончится отлив, должен начаться прилив.
Капитан знал это. Знал, что в узком канале он будет дрейфовать до самых
"кошек"; что если он брюхом упрется в "кошки", то через минуту лед слева
подойдет к борту вплотную, напрет, напрет неодолимо, как если бы берег, сам
материк надвинулся на него, напрет в борт и положит ледокол мачтами на воду, и
тогда — аминь. Звать по радио на помощь? Кто же пробьется к нему, когда он,
ледокол, не может выбиться? Только раззвонить по свету... чтоб люди смеялись и
враги радовались. И он знал, что вот скоро-скоро царапнет дном.
Приказал держать полный пар и ушел в каюту. Посидел на койке, все смотрел
свои большие руки.
"Положит набок пароход... положит..."
Где "кошки"? И спиной чувствовал, что там, сзади него, под водой, подо
льдом, стоят эти "кошки" и ждут. Сколько до них? Нельзя знать, тут дело не в
саженях. Поглядел в альманах (астрономический справочник). И без карандаша в
уме считалось само до секунды — сейчас идет прилив, — только начался. И капитан
натуживался, помогал подниматься воде, каждый дюйм воды будто сам своей натугой
подымал. На пароходе было тихо, и только слышно было под низом, как гудит
динамо, качает свет. Свежий вест драил по мостику. А ухо было все внизу, там, у
дна, где должны царапнуть камни. Капитан перестал глядеть на часы и считать
дюймы, а слушал.
Вот! Чиркнуло. На пароходе спокойно, никто не слышал. Капитан вытянул ящик
и вынул кольт.
Камни теперь пойдут выше и выше... Но бежит вода на помощь, оттуда, из
океана, через горло Белого моря. Поспеет ли?
Ух, заскребло как, заскрежетал кто-то зубами. И пошатнуло ледокол. И вон
голоса на палубе. Помощник прошагал мимо двери, но не стукнул в дверь... Опять!
Покренился чуть... Пронесло... Кричит кто-то на палубе:
— На лед, да и пойдем, еще как пойдем-то, куда с добром. Телеграмму
даст... Всех снимут. Да к маяку зашагаем, что по земле. Погоди скакать, трап
спустим.
Гудят, топают. Теперь даже весело кричат. Все на палубе... Механик около
дверей говорит:
— Так вы спросите, тушить, что ли, котлы? А то я на лед, и марш.
И голос помощника:
— Спрашивайте сами... А я спрашивать не стану. Вона сколько уж народу на
льду-то.
И оба отошли через минуту.
Опять! Опять! И в ответ загудело на палубе, но капитан слышал только, как
силится, скребется он дном по каменьям. Капитан взял в руку кольт. Нет,
поддувает, поддувает вода... а в упор к борту стоит лед.
Нету! Нету! Уже пять минут, может быть, нету... Капитан взглянул на часы.
Если еще пять минут не будет...
И не было. Капитан глянул на себя в зеркало. Он был красен весь, лицом и
шеей, в один ровный багровый цвет. Не узнавал красного человека и от глаз не
мог оторваться: сам на себя смотрел.
Потом, не брякнув, сунул кольт в ящик и аккуратно притворил. Вышел на
мостик. Всходила красная луна.
— Определиться? — спросил помощник.
— Всех я вас уж определил, кто чего стоит, — сказал капитан и сам взял
секстант (астрономический прибор) из штурманской.
А утром стал бриться и увидал, что виски седые.
1929
_______________________________________________________________________________
К списку авторов В кают-компанию