Борис Степанович Житков



         Тихон Матвеич


     Это было в царское время на грузовом пароходе. Он ходил на Дальний Восток.
И все это началось с порта  Коломбо,  на  острове  Цейлоне.  Это  —  английская
колония, а туземное  население — сингалезы.  Они — шоколадного цвета, и мужчины
здорово похожи на цыган.
     И вот на пароход  приходят  два  сингалеза.  Один  —  высокий  и  статный,
другой — пониже,  широкий, на редкость крепко сшитый человек.  Он-то и говорил,
высокий больше молчал. Можно было понять, что он говорит про зверей. Он говорил
на ломаном английском языке. Его обступили машинисты. Кто-то грубо спросил, где
у него левый глаз.  Левого глаза,  действительно, не было. Он сказал,  что глаз
ему выбил тигр.
     Они с братом — охотники.  Ловят зверей  живьем и продают в зверинцы.  Тигр
прыгнул, брат должен был поднять сетку.
     - В один миг тигр  лапами попадает в нее, а вот ему приходится в это время
тигру  в  пасть  засунуть  руку. В руке — бамбуковая палочка, и если сжать ее в
кулаке, то с обеих сторон  выскакивают короткие ножики и так остаются  торчать.
Они вонзаются в язык и небо, — сингалез пальцами стал показывать у себя во рту,
как становится палочка. — Но если нажать раньше, — палочка не влезет в пасть. А
если  поставить  криво, — пропало  все,  но  уже  если  удалось, — тигр от боли
забывает  все.  Он  лапами  хочет  выскрести  палочку из пасти, лапы путаются в
сетке,  но  тут  не  зевай:  охотники  подкуривают  его  снотворной отравой. Он
засыпает, замирает. С ним можно делать что угодно. Они вынимают палку.
     — Заливает!  Калоши  заливает! — сказал Храмцов,  старший машинист. Он был
атлет и франт. Он франтил  мускулатурой и ходил в одной  сетке на голом теле, а
усики  закручивал  в  острые  стрелки. И он мигнул сингалезу нахально и помахал
перед  носом  пальцем.   Сингалез  показал  на  груди  шрамы.   Они  как  белые
восклицательные  знаки  шли  от  ключицы  вкось к животу. Сингалез был до пояса
голый, но казалось, что он в коричневой фуфайке и его закапали штукатуркой.
     — Это вот брат не успел, на один всего миг опоздал  поднять сетку — и тигр
задел его лапой, но зато брат успел выстрелить.
     — Сказки! Расскажи еще, как летающих медведей ловил, — говорил Храмцов. Он
сделал  шагов  пять  по  палубе,  но  снова  вернулся. Сингалез уже говорил про
обезьян.  Он  говорил  про оранга. Ловить ездили на остров Борнео. Говорил, что
если  оранга  встретить  в  лесу  и  нет  ружья, то не стоит пытаться бороться:
захочет оранг — и задушит как мышь.
     — А велик ли оранг? — спросил Храмцов.
     Сингалез показал метра на полтора от палубы.
     — А  если  ему  в  морду?  —  и  Храмцов замахнулся кулаком. — Бокс, бокс!
Понимаешь?
     Сингалез улыбался.
     Но машинист Марков, многосемейный человек, спросил:
     — А почем штука оранги эти здесь, на месте?
     Сингалез назвал цену.
     — А в Нагасаках?
     Да, выходило, что в Японии, если продать немецкому агенту, который скупает
зверей для зоопарков, то заработать можно рубль на рубль.
     — Дай  мне  сюда  твою обезьяну,  так ты у ней зубов не соберешь! — кричал
Храмцов и выпячивал грудь.  Грудь, действительно, здоровая, и мускулы как живая
резина.
     — Да  брось  ты, надо  дело говорить, — гнусил Марков и заводил усы себе в
рот  —  это  всякий  раз  у  него,  как разговор заходил о деньгах. Он пробовал
торговаться.  Деньги,  действительно,  большие.  Он  хмуро  оглядел всех и вдруг
сказал:
     — Айда, покупаю.
     — А вдруг сдохнет дорогой? — сказал кто-то.
     Марков засосал усы и долго зло глядел на сингалеза.
     Но сингалез говорил с братом, потом оба подошли к машинистам.
     Они  говорили,  что  пусть  поедут  посмотрят  —  есть одна очень здоровая
обезьяна. Ух, какая сильная! Не оранг, они ее иначе называли.

     Решили  сейчас  же  идти на берег трое, Марков четвертым, глядеть обезьян.
Увязался и радист Асейкин,  совсем молодой,  долговязый: он первый раз  попал в
тропики и ходил как пьяный от счастья. Он все покупал  дорогой:  маленькие вещи
из дерева и из кости и все нюхал их.  Хотел увезти с собой аромат этой нагретой
солнцем  земли,  аромат зноя,  когда начинают пахнуть и сами камни. А машинисты
говорили,  как  бы  Маркова  не  надул  сингалез  и  что  цены на зверей есть в
каталоге. Где бы достать?
     Это был небольшой дворик, и в нем два сарайчика. В один из сарайчиков ввел
всю  гурьбу  сингалез.  Сначала показалось темно — и все попятились. Из темноты
раздался  рев... Нет! Это было мычанье, каким вдруг начинает орать глухонемой в
беде, в отчаянии, в злобе, но голос страшной силы и злобы.
     Теперь  ясно  видно  стало:  сарай был надвое разделен решеткой, железными
прутьями  в  палец  толщиной,  если не толще,  низ их уходил в помост, верх был
заделан в потолок. И там, за решеткой, на помосте,  стоял, держась за прутья...
кто? Сначала  показалось,  что человек в лохмотьях. Нет! Огромная обезьяна. Она
глядела на людей  большими черными глазами,  страшными потому, что как будто из
человечьих глаз смотрели собачьи зрачки, и пламенная неукротимая ненависть была
в этом взгляде. Низкий лоб, и короткие волосы острой щетиной.
     — Горилла! Тьфу, черт какой, — сказал Марков.
     Но в этот момент горилла рванула и затрясла эту железную решетку и заорала
мучительным ревом с ярой ненавистью. Она в бешенстве  старалась укусить себя за
плечо и не могла:  железный воротник  вокруг шеи подпирал эту голову с клыками,
голову гориллы.  Клетка трепетала в ее руках.  Кроме Асейкина, все выскочили во
двор. Сингалез показывал Асейкину на один прут. Его обезьяна вдолбила в потолок
настолько,  что  он  поднялся на полфута над помостом. Нижний конец этого прута
был  загнут  крючком.  Это  она  хотела  расширить  отверстие, схватила рукой и
навернула  на  кулак.  Сингалез  объяснял,  что они с братом ездили в Африку, в
Нижнюю  Гвинею.  Они поймали ее в сетку из толстых веревок. Но она все равно их
разгрызла  бы  зубами,  изорвала  бы  в  клочья.  Они успели ее подкурить своим
дурманом, и она заснула.  Они надели на нее кандалы и заперли в клетку. Ух, как
она  взъярилась,  очнувшись.  Она в ярости кусала,  рвала зубами свои плечи. Ее
усыпили снова, надели ошейник.
     Марков ругался на дворе,  требовал показать товар, о котором говорилось на
пароходе. Это в другом сарае.
     Сингалез кивнул на гориллу и весело сказал:
     — Бокс! Бокс!
     Все вспомнили Храмцова. Но Марков торопил. Люди были отпущены на час.

     В  другой  сарай  уже  не решились войти сразу — через двери глядели. Там,
полулежа  на  рисовой  соломе,  пузатый  оранг  искал  в  голове у другого. Оба
оглянулись на людей.  Они глядели спокойно,  даже с ленивым любопытством. Рыжая
борода  придавала  орангу  вид простака, немного дурковатого, но добродушного и
без хитрости. Другая обезьяна была его женой.
     — Леди, леди, — объяснял хозяин.
     У леди живот был таким же пузатым, как и у ее мужа. Большой рот, казалось,
улыбался.
     Асейкин  захохотал  от  радости. Он совсем близко подошел. Сингалез его не
удерживал.  Асейкин уж поздоровался с орангом за руку.  Сингалез утверждал, что
обезьяны  эти  совершенно  ручные,  что если их не обижать, с ними можно жить в
одной комнате.
     Все осмелели. Оранг темными глазами разглядывал не спеша всех по очереди.
     Марков ругался:
     — Это же пара: разделить, так он от тоски сдохнет. И ведь этакие деньги!
     Оказалось,  не  поняли:  эти  деньги  сингалез хотел за пару, он их только
вместе и продает.
     Марков повеселел.  Он заставил сингалеза поднять оранга,  провести, он уже
хотел как лошади глядеть зубы.
     Нет, цена, действительно, сходная. Разговор шел уже о кормежке.
     Асейкин  без  умолку  болтал с орангом. Он хлопал его по плечу и переводил
свои слова на английский язык.
     - Поедешь с нами, приятель. Ей-Богу, русские люди — неплохие. Как звать-то
тебя?  А?  Сам  не  знаешь?  Тихон  Матвеич?  Слушайте, — кричал Асейкин, — его
Тихоном Матвеичем зовут!
     Асейкин совал ему банан. Тихон его очистил. Но супруга вырвала и съела.
     - Не куришь? - спрашивал Асейкин.  Тихон взял  портсигар  двумя  пальцами.
Асейкин  пробовал  потянуть.  "Как  в тисках!" — с восхищением говорил Асейкин.
Тихон  держал  без  всякого,  казалось,  усилия. Он повертел в руках серебряный
портсигар,  понюхал  его.  Сингалез  что-то крикнул.  Тихон  бросил  на  солому
портсигар.
     Марков ворчал:
     — Еще табаку нажрется да сдохнет.
     Сингалез объяснял, чем кормить. Нет! Ничего не понять.
     Наконец, решили, что сингалез сам доставит обезьян — Тихона и его леди — и
корм на месяц и там покажет на деле, чего и сколько в день давать.
     Марков долго торговался. Наконец Марков дал задаток.

     Капитан  пришел поглядеть,  когда Тихон с женой появились у нас на палубе.
Капитан бойко говорил по-английски. Сингалез его уверил, что этих орангов можно
держать  на  свободе.  Кормежку  —  все сплошь фрукты — привезли в корзинках на
арбе, на тамошних бычках с горбатой шеей.  Сингалез  определил  дневную порцию.
Пароходный  мальчишка Сережка  успел  украсть  десятка три бананов  и  принялся
дразнить Тихона. Марков стукнул его по шее. Тихон поглядел и как будто одобрил.
Асейкин  сказал:  "Ладно, что не Тихон стукнул, а то бы Сережкина башка была за
бортом".  Сережка  не верил, пока не увидал, как этот пузатый дядя взялся одной
рукой  за  проволочный  канат,  что  шел  с  борта  на  мачту, и на одной руке,
подбрасывая себя  вверх,  легко полез выше и выше. Обезьяны ходили по пароходу.
Их с опаской  обходили все,  хоть и делали  храбрый и беззаботный вид. Фельдшер
Тит Адамович  глядел,  как Асейкин играл с Тихоном,  как, наконец, Тихон понял,
чего хотел  радист.  Тихон взял в руку конец бамбуковой палки, за другой держал
Асейкин.  И  вот Тихон потянул конец к себе, он лежал, облокотясь на люк. Он не
изменил  позы.  Он  легко упирался ногой в трубку, что шла по палубе. Да, а вот
Асейкин, как стоял, так на двух ногах и подъехал к Тихону Матвеичу.
     — Як он захворает, — сказал фельдшер, — то пульс ему щупать буду не я.
     — Тьфу, — сказал Храмцов, — это сила? Что, потянуть? А ну!
     Храмцов  держал  за  палку.  Он  дернул  рывком  и чуть не полетел — оранг
выпустил конец.  Храмцов снова бросился с палкой.  Тихон поднялся, в упор глядя
на Храмцова.
     — Бросьте, — крикнул Асейкин.
     Марков уже бежал крича:
     — Ты за нее не платил, так брось ты со своими штуками.
     Но Асейкин уже хлопнул Тихона по плечу:
     — Знаешь что?
     Тихон оглянулся, Асейкин протянул ему банан.
     — А я вам  говорю,  что  я  из  него  веревку  совью, — говорил Храмцов и,
расставив руки бочонком как цирковой борец, важно зашагал.

     Но фельдшер Тит Адамович накаркал беду. Ночью леди-оранг стонала. Стонала,
как  человек  стонет,  и  все  искали  по палубе, кто это. Стонала она, а Тихон
держал  ее  голову  у  себя  на  коленях  и  не  спал. Марков побежал, разбудил
фельдшера.  Тит Адамович сказал, что можно компресс на лоб, но кто это сделает?
Холодный компресс. Но если Тихон обидится? Тихон что-то бормотал или ворчал над
своей  женой.  Марков  требовал, чтобы фельдшер дал хоть касторки. Касторки Тит
дал  целую  бутылку,  но  Марков только стоял с ней около, да и не очень около,
шагах в трех, с этой бутылкой.
     — Да ты сам хоть пей! — крикнул Храмцов. — Чего так стоишь?
     Асейкин сидел в радиокаюте, и к орангу до утра никто не подходил.
     Наутро  все три компаньона  ругали Маркова: обезьянина сдохнет, а Тихон от
тоски в воду кинется или сбесится, ну его в болото.
     Асейкин один сидел рядом и глядел, как Тихон заботливо искал блох у жены в
голове.  Он даже хотел помочь, когда Тихон взял жену на руки и понес ее в тень.
Какая-то  мошкара  увязалась  еще с берега: Тихон отмахивал ее рукой от больной
жены.  Леди часто дышала с полуоткрытым ртом, веки были опущены. Асейкин веером
махал  на  нее  издали.  Но  Асейкин  просил,  чтобы  заперли воду, чтобы сняли
рукоятки с кранов:  оранг их умел открывать. Он наконец оставил жену и пошел за
водой,  это  было  ясно:  он  пробовал  открывать  краны.  Он  пошел  к  кухне,
возбужденный, встревоженный. Он шел как всегда,  опираясь о палубу, но в дверях
кухни он встал в рост, держась за притолоку, искал глазами воды. Повар обомлел:
он  не  знал,  что  собирается делать Тихон, другая дверь была завалена снаружи
каким-то товаром, ее нельзя было открыть. Повар боялся, что Тихон обожжется обо
что-нибудь  или  ошпарится  —  обидится,  изъярится,  и  тогда  аминь.  И повар
потерянно шептал:
     — Тиша, Тишенька!  Христос с тобой, чего, голубчик Тихон Матвеич? Чего вам
захотелось?
     Но Тихон  обвел тоскливыми глазами  плиту и стол и быстро пошел к жене. Он
носил ее с места на место,  искал где лучше. Но она вся обвисла у него на руках
и не открывала глаз.

     Уже второй день леди ничего не ела, не ел и Тихон.
     Храмцов  издевался,  Асейкин кричал, чтобы не давали пить. Пайщики махнули
рукой. Марков один только не мог примириться с неудачей. Он стоял над больной и
приговаривал с тоской:
     — Такие деньжищи! Да это лучше бы чаю купить этого, цейлонского...
     Но вот леди открыла глаза. Она искала чего-то вокруг себя.
     Асейкин  вскочил.  Он  понесся  к  фельдшеру.  Назад он шел со стаканом, с
граненым  чайным  стаканом,  в  нем  была  вода, а поверху  плавал порошок. Тит
Адамович шел сзади:
     — Не  станет  она  того  пить, а стаканом вам в рожу кинет,  увидите. Я не
отвечаю, честное даю вам слово!
     Но  Асейкин  сказал  свое:  "А  знаешь  что?" — и Тихон  оглянулся. Он сам
потянулся  рукой  к  стакану,  взял  его осторожно  и  потянул к губам, но леди
подняла  голову.  Она  хотела слабой рукой перехватить стакан. Тихон бережно за
затылок придерживал ей голову, и она жадно пила из стакана.
     Марков причитал:
     — Все одно пропадет, только на чучело теперь...
     Тихон  передал  стакан  Асейкину,  как делал всегда. Асейкин налил воды из
графина.  Тихон  снова  споил  его  жене. Третий стакан — за ним не потянулась,
отстранила  —  Тихон  сам выпил. Он пил с жадностью: это был третий день, что у
него  не  было  маковой  росинки  во  рту. Мы так и не узнали, чего намешал Тит
Адамович, но на другой день  леди уже сидела. К вечеру она  пошла пешком. Тихон
поддерживал ее с одной стороны, Асейкин — с другой.
     Храмцов уверял,  что Тихону надоест,  что Асейкин суется, и шваркнет этого
приятеля за борт. Но Тихон, видимо,  верил Асейкину, и они втроем прогуливались
по  палубе.  Асейкин  пробовал  тоже  опираться  рукой в палубу — все смеялись,
конечно,  кроме  орангов.   Асейкин  уверял,   что  он  уже  кое-чему  выучился
по-обезьяньи.  Он,  правда,  каркал  иногда,  но  выходило по-вороньи. Обезьяны
повеселели.  Боцман поговаривал, чтобы Асейкин выучил их хоть палубу скрести, а
то сила такая зря пропадает.
     — Какая  сила  такая?  —  перебил  Храмцов. — Это лазать разве?  Так он же
легкий  сам.  А  если  взяться  на  силу — ну бороться — да врет этот сингалез,
заливает,  вроде как про тигра. Да я возьмусь с вашим Тихоном бороться, хотя бы
по-русски, без приемов, в обхватку, да вот увидите.
     Храмцов  представил, как это он обхватит Тихона, и так это, действительно,
приемисто, и так это вздулась,  заходила его мускулатура,  забегали живые бугры
по  плечам,  по  рукам,  меж  лопаток,  что  стало  страшно за мохнатого Тихона
Матвеича с рыжей бородушкой.
     — А ну, как Марков будет на вахте, спробуйте, — шепотом сказал боцман.
     — А кто ответит? — спросил  фельдшер. — Обезьяна-то  это  фунтов  тридцать
стоит, на русское золото — триста рублей.
     Но Храмцов сказал,  что он-то ведь не обезьяна, так что душить ее насмерть
не будет. А что положит, то положит.
     И теперь  уже  шепотком, по секрету от Маркова,  все переговаривались, что
Храмцов  будет  бороться с Тихоном,  бороться будут по-русски, в обхват, и даже
назначили  когда.  Все  ждали  развлеченья.  Небо да вода, да день в день те же
вахты — невеселая штука. А тут вдруг такой цирк!

     Марков  только  что  ушел  в  машину,  когда  Тихона привели на бак. Возле
носового трюма должна была состояться встреча.
     — А он ногой захватит, — говорил Храмцов.
     — А сапоги ему надеть, — советовал боцман.
     Тихону  на  ноги  надели  сапоги  с  голенищами  —  это  его забавляло. Он
любопытно  глядел  на  ноги,  и казалось ему самому тоже смешно. Но Храмцов уже
стал его обхватывать, командовал, как завести руки Тихона себе за спину. Тихону
все  это  нравилось, он послушно делал все, что с ним ни устраивали. Пузатый, с
рыжей  бороденкой,  в  русских  сапогах, на согнутых ногах, он казался веселым,
деревенским шутником, что не дурак выпить и народ посмешить.
     Храмцов жал, но оранг не понимал, что надо делать.
     — Сейчас я ему поддам пару!
     Храмцов углом согнул большой палец и стал им жать обезьяну в хребет.
     Вдруг  лицо Тихона  изменилось — это произошло мгновенно — губы поднялись,
выставились  клыки  и  вспыхнули  глаза.  Сонное благодушие как сдуло, и зверь,
настоящий лесной зверь, оскалился и взъярился.
     Храмцов  мгновенно  побелел,  пустил  руки. Они повисли как мокрые тряпки,
глаза  вытаращились  и  закатились.  Оранг  валил  его  на  люк  и вот вцепился
клыками... Все оцепенели, закаменели на местах.
     — А знаешь что? — это Асейкин хлопнул Тихона  по  плечу.  И  вмиг  прежняя
благодушная  морда повернулась  к  Асейкину.  Асейкин рылся в кармане и говорил
спешно:
     — Сейчас, Тихон Матвеич, сию минуту... Стой, забыл, кажись...
     Храмцова уже отливали водой, но он не приходил в сознание.
     В лазарете он сказал Титу Адамовичу:
     — Это вроде в машину под мотыль попасть. Еще бы миг - и не было бы меня на
свете. А как вы думаете: он на меня теперь обижаться не будет?
     — Кто? Марков?
     — Нет... Тихон Матвеич.

     В Нагасаки, на пристани,  уже ждала клетка.  Она стояла на повозке.  Агент
зоопарка пришел на пароход.
     Марков просил Асейкина усадить Тихона Матвеича в клетку.
     — Я не мерзавец, — сказал Асейкин и сбежал по сходне на берег.
     Только к вечеру он вернулся на пароход.
     Никто ему не рассказывал, как Тихон с женой вошли в эту клетку — будто все
сговорились, — и про обезьян больше никто не говорил во весь этот рейс.

     1927

_______________________________________________________________________________



     К списку авторов     В кают-компанию