Борис Степанович Житков
Вата
Это наконец нас стало заедать. Вот смотрите, приходите в порт, вот он,
таможенный досмотр, ходит и поглядывает, во все уголки нос засовывает:
— Что у нас тут? А под койкой что? А в вентиляторе что?
И вот ничего не находит.
А тут, смотрите, один нашелся такой скорпион, то есть досмотрщик, что
ничего ему не надо искать, прямо:
— Вот эту доску мне оторвите!
— Как так рвать? А назад кто ее пришивать будет?
— А если ничего там нет, то все в прежний вид приведу я. А как обнаружено
будет к провозу недозволенное, то сами должны понимать... — И пальчиком
стукает. — Вот в этом самом месте.
Чиновник, что с ним ходит, брови поднимает, ему в глаза засматривает: так
ли, мол? Как бы сраму не было?
А этот скорпион долбит пальчиком:
— Небеспременно здесь.
Рвут доску — и как чудо: в том самом месте штука шелка.
Потом идет тихонечко в кочегарку, сразу в угольную яму.
— Вот тут копайте.
А в этих угольных ямах угля наворочено гора, и раскидывать его некуда, да
и темнота, только лампочка электрическая коптит. А он, как конь, ногой топчет
этот уголь:
— Здесь копайте.
Роют.
— Ну, — говорят, — ничего там не сыщешь, тебя туда, черта, закопаем
живого.
В этот уголь чиновник поневоле лезет. Назло ребята пыль поднимают, уголь
швыряют лопатами, как от собак отбиваются. Гром стоит — ведь железо кругом.
Коробка это железная — угольная-то яма. Называется только так. Чиновник чихает,
платочком рот прикрывает. А скорпион все ниже лезет и лампочку на шнурке тянет.
— Зачем левей берешь, нет, ты вот здесь, здесь копай. Ага! Это что?
И лапами, что когтями, — цап! Пакет. Наверх, на палубу. Тут распутывать,
разворачивать — бумажки. Каки-таки бумажки? Хлоп — и жандарм тут.
— Эге-с! — говорит жандарм. — Понятно-с. Механика сюда! Капитана! Акт
писать: найдены зарытыми бумажки, а бумажки насчет того, чтобы царя долой,
фабрикантам по затылку, и вообще неприятные бумажки. А пришли из-за границы.
Потом слух проходит, что дознались: бумажки за границей печатались, даже
журнальчик среди бумажек нашли. Даже кипку изрядную. Журнальчик-то на тоненькой
бумажке отпечатан. Тут всю машинную команду перетрясли. Водили, допрашивали.
Двоих так назад и не привели.
А скорпион этот уже гоголем ходит. То есть как это сказать? Он до сих пор
змеей смотрел, а уж теперь прямо аспидом. Идешь мимо, а он дежурным на переезде
стоит и провожает тебя глазами, как из двустволки целит. И видать, дрейфит, как
бы кто ему не угораздил булыжником в башку. Оружие им полагалось по форме всего
"селедка" - одна шашка. Но этому, слышно было, выдали револьвер, чтобы держал в
кармане на случай чего. И все это знали.
Чиновник при всех ему говорил:
— С тобой бы, Петренко, клады в лесах искать. С тобой и рентгена никакого
не надо. Как это ты? А?
— Это, ваше высокородие, нюх и практика.
Однако взяли двух. Но мы-то с Сенькой остались на пароходе. На берегу мы с
ним имели совет меж собой. Ясно, что глаза скорпионовы с нами плавают, кто-то
смотрит, слушает и заваливает публику. И мудреного тут нет ничего. У кочегаров
и матросов на носу общие помещения - кубрики: кочегарский и матросский. По
борту - койки в два этажа и по переборке такие же. Посреди - стол. В углу -
икона, а над койками - карточки, картинки разные. Все вместе едят, вместе спят.
Тут чуть что пошептал, сейчас всем видать и все слыхать. Протрепались ребята
или без оглядки языком били, только это уже факт, что есть засыпайлы
какие-нибудь меж своих же. А вот кто? Стали план разбивать: кто бы это был и
как его узнать? А на пароходе стало совсем паршиво: все друг на друга волком.
Всякий думает: "Это ты засыпал". Да и верно. У одного два несчастных фунта чаю
цейлонского и то нащупал этот скорпион. Его ребята угощать пробовали. Откупорят
заграничную бутылку, ему стакан. Выпьет, губы оботрет: "Доброе вино! А в
сундучке у вас как?"
Но нам с Сенькой было задание - держать связь с заграницей, доставлять
журнал. А тут - на! Провалили, и двое людей засыпалось. Это с какими глазами мы
туда выставимся! Хоть списывайся на берег да на другой пароход. И тут наши
товарищи, здешние, стали срамить; нас с Сенькой такая досада взяла, что тех
двух арестованных, кочегаров этих, даже и не жалели. Ругали прямо.
А в комитете нам сказали:
- Товарищи дорогие, мы уж и не знаем, как вам и доверять. То есть ребята
вы, может, и верные, но нам сейчас швыряться сотнями номеров нельзя. Время
горячее. Это - не шутки. Не коньяк в пазухе проносить. Мы другой путь будем
искать.
И все на нас глядят, и каждый думает, что мы с Сенькой шляпы и свистунки.
- Вы, - говорят, - товарищи, обдумайте.
Тогда я говорю:
- Этот рейс мы не беремся: действительно, надо все проверить. И мы скажем,
а когда скажем, то уж... одним словом, скажем.
Чего тут было говорить? Пошли мы, как оплеванные. Но про доносчика этого
решили, что выловим и тогда уж его, гада, просто в ходу за борт - брык... и в
дамках. Мало что, упал человек за борт. Ночью. Бывает же такое.
Всех мы перебрали с Сенькой, всех обсудили. Да нет, все будто одинаковые.
На всякого можно подумать. И вот что выдумали. Выдумали мы уже в море, когда
снялись, а совсем уговорились в персидском порту, в Бассоре. Принимали мы там
хлопок. Это - как бы побольше кубического метра тюк. Он зашит в джут. И затянут
двумя железными полосами, как ремнями. Вата, а в таком тюке четырнадцать пудов
ее. Это ее прессом так прессуют, что она там, в этом пакете, как камень. Даже
не мягкая ничуть.
И вот наш план.
Будем говорить в кубрике за столом вдвоем по секрету. И смотреть, чтобы
только один человек мог нас слушать. И начисто никто больше. И говорить будем,
как вроде секрет меж собой. Так к примеру: "Так ты не забыл, значит, как это
место (тюк, значит) пометил?" А другой должен говорить: "Нет, на каждой стороне
красная точка в пятак". - "А сколько там номеров?" - "А две сотни газет
положено, так сказывали".
А при другом говоришь, что не точка, а кресты по углам черные. И для
каждого разные марки. И, чтобы не спутать, Сенька все себе запишет где-нибудь.
Нас на погрузке ставили трюмными; это значит стоять в трюме и глядеть,
чтобы грузчики правильно раскладывали груз. Грузчики - персы - по-русски ни
дьявола не смыслят. Значит, что я ни делаю, рассказать они не могут. А потом я
над ними вроде распорядитель всех делов. Сенька у себя во втором - тоже. Каждый
взял по ведру с краской и кисточку. Это мы наперед приготовили. И жара там, в
Бассоре, немыслимая. Краска стынет, как плевок на морозе. Вот я делаю вроде
тревогу, персы на меня смотрят. Я сейчас с ведерком и мечу красным тюк. Они
думают, что это надо по правилу. Уважают, я, значит, приказываю: осторожно, не
размажь и кати его туда. Они слушают. Уж к обеду мы все марки наши поставили -
27 марок по числу людей. Теперь осталось 27 разговоров устроить. И чтобы виду
не показать, что мы это "на пушку" только.
Первый раз чуть все не пропало. Сенька - смешливый. Я при Осипе так
серьезно начинаю:
- А ты, - говорю, - помнишь, какую ты марку ставил?
И вижу - Сенька со смеху не прожует. Меня, дурак, в смех вводит, вот-вот и
у меня клапана подорвет. Не могу на него глядеть. Говорю ему.
- Ты выйди на палубу, - говорю, - погляди, француз нас догоняет,
Мессажери.
Он еле до порога добежал. Ну, что ты с таким станешь делать? Я уж думал,
пропало наше дело.
Потом ему говорю:
- Если ты мне на разговор смешки начнешь и комики разные строить, то чтобы
мне сгореть, я тебя тут же вот этой медной кружкой по лбу. Разобрал?
Опять, что ли, с Осипом наново начинать? Оставили его напоследок. Взяли
Зуева. Он все папиросы набивал. Сядет с гильзами и штрикает, как машина.
Загонял потом их тут же промеж своих, кто прокурится. Он себе штрикает, а мы
вроде не замечаем. Начали разговор.
Сенька со всей, видать, силой собрал губы в трубку и не своим голосом, как
удавленник:
- Красным крестом метил.
Ходу нам до дому месяц, и за месяц мы всех 27 человек разметили на все
наши 27 марок и всех записали.
Потом я Сеньку спрашиваю:
- На кого думаешь?
- На Осипа, - говорит. - Он аккурат присунулся ближе, как ты сказал, что
двести номеров. А ты на кого?
А я сказал, что Кондратов. И потому Кондратов, что он сейчас же встал и
отошел. Только услышал, что кружком мечено, и сейчас же запел веселое, вроде
нигде ничего, и вон вышел.
Простак, гляди какой!
- На Осипа, - говорю, - думать нечего. Он - человек семейный, ему
подработать без хлопот, да вот сахару не ест, домой копит.
А уж к порту подходили, я уж совсем смешался, на кого думать. Семейный, а
может быть, он самый и есть предатель, этим и подрабатывает. Другой вот: Зуев;
чего он веселый, надо не надо? Чего он ломоты эти строит? Так его и крутит,
будто штопор в него завинтили. Из кочегаров двое тоже были у нас на мушке.
Потом нам стало казаться, что на нас все по-волчьи глядят. Может, меж собой
рассказывали про наш разговор? Уж не знали, как до порта дойдем.
Однако ничего. Опять чиновник к нам, опять этот самый скорпион, жандарм,
все, как полагается. Но только началась выгрузка, видим, бессменно скорпион
стоит и каждый подъем глазом так и облизывает. Мы тоже поглядываем. Грузчики на
берегу берутся по четыре человека, таскают эти тюки и городят из них штабель.
Вдруг этот скорпион:
- Эй, эй, неси прямо в проходную таможню! Неси, неси, не рассказывай.
Хорошо я заметил, а то сами бы мы проморгали, - с красным крестом на углу.
Я в заметку - Зуев.
Но уже по всему пароходу шум: понесли тюк хлопка в таможню. Сейчас уж
чиновник пришел на пароход, приглашает немедленно нашего старшего помощника -
капитан в городе был, на берегу. Еще двоих понятых из команды. Боцман говорит
мне: "Ты пойдешь". И еще кочегар один. Приходим. Комнатка небольшая, всего одна
скамейка по стене. Два окошка. В окошки люди пялятся. Посреди этот тюк.
Чиновник стоит, губки облизывает. А скорпион весь на взводе. Шепчет чиновнику
грозно что-то в ухо. Чиновник уж перед ним девочкой так и ахает.
- Ах, скажите, пожалуйста, да уж знаю, знаю, насквозь видишь, рентген!
Ждали жандарма. Вот и жандарм. Послали кочегара за кусачками. Живо
смотался, принес. Наш старший помощник говорит:
- Пишите акт, что вот кипа хлопка в четырнадцать пудов, что по вашему
требованию, что вы отвечаете.
Чиновник со смешком:
- Па-ажалуйста, сделайте ваше любезнейшее одолжение.
Тут же на скамейке папку расстелил и пишет.
- Откупоривай, - говорит помощник кочегару.
- Есть! - И кочегар - хлоп-хлоп! - перекусил обручи. Кипа, как живая,
поддала спиной и распухла.
- Режь!
Полоснул кочегар по джуту, раскрыл: белая вата плотно лежит, будто снег,
лопатой прибитый.
- Начинай, - шепотком говорит чиновник.
И начал скорпион сдирать слой за слоем эту вату. Чиновник тут же крутится.
В окна столько народу нажало, что в комнате темно стало. Жандарм два раза ходил
отпугивать. А ваты все больше да больше. Копнет ее скорпион, ломоток один, а
начнет трепать, - глядишь, облако выросло. Чиновник уж весь в пуху, пятится.
Дорогие мои! Скорпион еще и четверти кипы этой не отодрал - полкомнаты ваты, и
уж окно загородило. Он уж в ней по брюхо стоит, как в пене, и уж со злости
огрызается, рвет ее клочьями, ямку посередке копает.
Кочегар говорит:
- Пилу, может, принести?
Чиновник как гаркнет:
- Вон отсюда, мерзавец!
А наш старший:
- Это как же? Занесите в акт: оскорбили понятого.
Мы уж к двери пятимся, вата на нас наступает. Чиновник видит: костюм уж не
уберечь, там же роется.
Их уж там видно стало, как во сне, потонули вовсе. А старший наш кричит:
- Ничего не видать, может, обман, может, еще подложите чего?
Уж и взбеленился чиновник, выбегает оттуда: домовой не домовой - чучело
белое, вата на нем шерстью. Эх, тут как заорут ребята:
- Дед-мороз!
Он - назад. Они там с досмотрщиком вату топчут, примять хотят, да где! Она
пухнет, всю комнату завалила, а полкипы еще нет.
Выскочил таможенный чиновник:
- Мерзавец! - кричит. - Запереть его там.
И побежал домой. Мальчишек за ним - табун целый. Я - на пароход. К Сеньке.
"Где Зуев?" - "Сейчас был". Мы - туда-сюда, нет Зуева. Так больше и не видал
его никто. Сундучок его сдали в контору. И за сундучком никто не пришел.
1932
_______________________________________________________________________________
К списку авторов В кают-компанию